Генерал-лейтенант Рябышев, сдавший 6 октября 1941 года командование Южным фронтом генерал-полковнику Черевиченко, был отозван в Ставку для объяснений в связи с оперативной катастрофой, постигшей Южный фронт в начале октября. Передавая дела своему сменщику, Рябышев недоумевал: всего месяцем ранее Черевиченко, командуя 9-й армией, сначала допустил форсирование Днепра с ходу 11-й немецкой армией в районе Каховки, а затем не сумел ликвидировать плацдарм и позволил противнику, вырвавшись с плацдарма, занять Мелитополь и выйти к Перекопу. И вот теперь справедливо отстранённый от командования командарм вернулся командовать уже не армией, а всем Южным фронтом.
Секрет объяснялся просто. Генерал Бодин, состоявший при Черевиченко начальником штаба армии и снятый вместе с ним, ушёл на повышение начальником штаба к маршалу Тимошенко, сменившему маршала Будённого во главе Юго-Западного направления. А поскольку Рябышев, в прошлом лихой кавалерист, был выдвиженцем Будённого, а слишком быстрый карьерный рост генерал-лейтенанта, командовавшего в первые недели войны 8-м мехкорпусом на правобережной Украине и при этом не блиставшего, многим в Москве казался неоправданным (что также, увы, было справедливо), Бодину не составило труда уговорить Тимошенко настоять на возвращении Черевиченко, да ещё с повышением в должности. Тимошенко в этом деле преследовал свой интерес, ставя во главе фронта своего выдвиженца, на лояльность которого в дальнейшем вполне можно было положиться. Сталин, лично обещавший Рябышеву в сентябре, что Черевиченко на Южный фронт не вернётся, был слишком занят в начале октября развалом Западного и Резервного фронтов, чтобы вникать ещё и в дела Тимошенко. В целом все эти многоходовые интриги и кадровая чехарда были чрезвычайно характерны для всей кампании 1941 года, с самого начала протекавшей для Красной Армии под несчастливым знаком острейшего кадрового голода в высшем командном звене, голода, явившегося прямым следствием Большого террора, катком прокатившегося по штабам в 1937 году и оставившего самую большую и самую сильную в мире армию без профессиональной верхушки. Сталин посчитал тогда, что подавляющий численный перевес и высокое качество вооружений, особенно авиации, артиллерии и бронетехники, а также вся мощь оборонной промышленности СССР страхуют Красную Армию от любых неприятностей в ближайшем будущем, а качество командного состава Сталин считал делом наживным. Он вообще достаточно пренебрежительно относился к человеческому материалу, а в каждом военспеце, как и в любом человеке, обладавшем высокой культурой и развитым интеллектом, усматривал скрытую угрозу и вызов собственной тиранической власти недоучившегося семинариста. В первые же дни войны Сталин понял, как жестоко он заблуждался, но было уже поздно. К концу лета Сталин впал в противоположную крайность и уже ни в грош не ставил никого из генералов и маршалов, кроме нескольких человек, которых можно было пересчитать буквально по пальцам. В их числе были прежде всего Жуков и Шапошников, сразу за ними шли Тимошенко, Василевский, Мерецков, Рокоссовский и Малиновский. Остальных Сталин тасовал, как он привык тасовать серую партийную бюрократию, перебрасывая с фронта на фронт, с участка на участок, полагая, что таким образом ускорит приобретение старшими командирами и начальниками штабов необходимого профессионального опыта. Увы, этот расчёт оправдывался далеко не всегда, а кадровая чехарда лишь усугубляла тяжесть поражений на фронтах 1941 года.
Вечером 9 октября штабная «эмка» Рябышева, основательно помесив грязь на прифронтовых дорогах, добралась до Москвы. На следующий день генерала вызвали в Кремль. Переступая порог кабинета Сталина, Рябышев держал под мышкой вместительную папку с копиями всех важнейших штабных документов и протоколами всех своих переговоров с вышестоящими и нижестоящими штабами. Необходимость всегда иметь под рукой такую папку была первейшей заповедью любого старшего командира Красной Армии, хорошо знавшего, как мало было в СССР людей, готовых брать на себя ответственность за что-либо, кроме скорейшего и неукоснительного исполнения приказов и пожеланий непосредственного начальства.
В кабинете Сталина уже находился Василевский. В углу за небольшим столиком сидел и что-то записывал нарком госбезопасности Лаврентий Берия. Сталин обсуждал с заместителем начальника Генштаба несчастливое развитие событий на Южном фронте. Он тут же обратился к вошедшему и представившемуся Рябышеву с вопросом по существу дела.
- Как вы полагаете, товарищ Рябышев, нужно ли было наступать левым крылом фронта 27 сентября?
- Нет, товарищ Сталин. Я считаю, что наступление следовало начинать не позднее 23 сентября, когда ещё держался Перекоп, а армии Южного фронта не были ослаблены изъятием в пользу Юго-Западного фронта и 51-й отдельной армии генерал-полковника Кузнецова нескольких стрелковых, танковых, авиационных и кавалерийских соединений. Двадцать седьмого Турецкий вал был уже в руках Манштейна, что кардинальным образом поменяло всю оперативную обстановку в пользу противника, получившего свободу манёвра бронетехникой на нашем ослабленном левом фланге, который в результате несвоевременного наступления сделался лишь более уязвимым.
- Почему же вы своевременно не доложили мне о своём мнении?
- Товарищ Сталин, я сразу докладывал начальнику Генштаба и полагал, что он доложит вам.
Берия прекратил записывать и, подняв голову от бумаг, вперился взглядом в генерал-майора Василевского, заместителя маршала Шапошникова.
Тот нимало не растерялся и спокойно заявил, что о переговорах Рябышева и Шапошникова ему ничего не известно.
Наступила недолгая, но зловещая пауза. Берия, аккуратно записав слова Василевского, перевёл взгляд на Рябышева. Взгляд был чрезвычайно неприятным.
- Товарищ Сталин, копии документов с содержанием моих переговоров с Маршалом Советского Союза Шапошниковым находятся здесь, в этой папке.
Берия зафиксировал ответ генерала и вновь перевёл тяжёлый взгляд на Василевского.
Однако Сталин, похоже, уже успел утратить интерес к поиску главного виновника провала контрнаступления 9-й и 18-й армий. Маршал Шапошников был любимцем Сталина, и все это хорошо знали. Отпустив из кабинета всех, кроме Берии и Рябышева, Сталин предложил Рябышеву сесть, неторопливо набил трубку и завёл с генерал-лейтенантом продолжительную беседу.
В течение двух часов он обстоятельно расспрашивал Рябышева о его послужном списке, о сослуживцах, о ранениях, затем обрисовал тяжёлую обстановку на фронтах. Всё это время Берия не проронил ни слова, он лишь аккуратно записывал ответы генерал-лейтенанта.
- Вы ведь, товарищ Рябышев, донской казак? – спросил Сталин.
- Да, донской казак.
- Почему же вы такой спокойный, флегматичный? Ведь казаки – народ подвижный, темпераментный, беспокойный.
- Учусь у вас, товарищ Сталин, - не растерялся Рябышев.
Сталин едва заметно улыбнулся и перешёл наконец к делу.
- Мы решили поручить вам командование 57-й отдельной армией. Вы не обидитесь? Ведь для вас это перевод с понижением в должности.
Рябышев отвечал в том смысле, что готов командовать любым соединением, на любом посту, который доверит ему партия.
Сталин подвёл его к большой карте, показал районы формирования дивизий, которым предстояло войти в состав вновь формируемой армии.
- Управление армии не откладывая сформируете здесь, в Москве. Затем перевезёте его поездом в Сталинград.