Отрывок из романа «Роковые испытания»

Владька осторожно, словно боялся обжечься, присел на краешек постели напротив него. Цветной раздал карты. Остальную колоду с козырной картой положил на подушку и стал показывать, как надо играть в это самое "Буру". Но Владьке было не до "Буру" и познания этой игры. Он все еще, как после кошмарного сна, не мог прийти в себя после такого жестокого и несправедливого суда. Снова и снова пе¬ред глазами вставал зал с людьми и комсорг с наглой, бесстыдной уверенностью в своей непогрешимой честности и такой фантастической лжи, рядом со своим таким же поддонком - юнгой, дрожащим от страха перед судьями за свой такой же грязный, лживый наговор. А потом, ровный, бесстрастный голос судьи зачитывающего приговор.
Цветной что-то говорил, шелестел своими примитивными картами, которые были изготовлены из бумаги страниц, вырванных из книг тюремной библиотеки. То-то Владьке часто в следственной камере попадались книги без многих страниц. Карты были склеены в четыре слоя клейстером из тюремной пайки самих же блатных. Поручали одному из сокамерников, который месил пайку с добавлением определенной нормы воды, а потом протирал ложкой через тряпицу. Склееные заготовки клали под пресс - ножку нар с дощечкой от табуретки. После их тщате¬льного просыхания обрезали концом металлической ложки, заточенной о цементный пол. Затем вырезали трафарет карточных знаков, жгли резиновую подошву от старой обуви и коптили сажу на наружное дно жестяной миски. Затем соскабливали, размешивали в горячей воде с добавлением того же пайкового сахара, и печатали. Поэтому карты были одноцветными, и на одну треть меньше обыкновенных, зато очень эластичными и послушными. Легко, со звонким шелестом тусовались в ловких руках прожженных заядлых игроков.
Туман в голове Владьки развеялся и он опомнился, когда остался в одних трусах. Вместо своей одежды получил замену: серый, замусоленный, местами расползающийся свитерок, изношенные до основания хлопчатобумажные неопределенного цвета штаны, и такую же куртку и разбитые парусиновые полуботинки.
- Слышь ты, тряпки хоть и лакшовые, а ничтяк. Пошитые прямо на тебя. Хоть сейчас - на парад с этим, ну, потретом нашего любимого Гуталина, - пошутил Цветной и тут же исправился, серьезно добавил: - Ты не обижайся. Слышь ты. Игра есть игра. Проиграл - плати. Тебе еще повезло, что попал к нам, к честным уркам. А если бы к сукам – они бы тебя раздели у порога и такую заменку бы дали что... ну, сам понимаешь, да еще бы и "петухом" сделали. Слышь ты. Ты ж пацан смазливый.
Летяга приподнял голову.
- Да-а... вон они кучкуются в девяносто пятой. Все там собра¬лись. Готовятся на этап. Притихли.
Сова сел на нарах и свесил ноги в теплых домотканых носках.
- Они знают, что пересылку и рабочую зону держат воры.
- Слышь ты, да они не пойдут туда. Они же знают про "Ле¬довое побоище", которое воры им устроили с мужиками в сорок седьмом.
- Да-а... точно. Или попрыгают в запретку, - добавил Летяга.
Владька собрался уходить из их угла и тут заметил за собой, что нисколько не жалеет о своих вещах, которые перекоче¬вали с его плеч в туго набитый мешок под нарами Цветного, где стояло еще пара мешков. Даже испытывал какое-то облегчение. Ну, а если придет из Москвы ответ о его освобождении, то он го¬тов выйти на волю даже голый. Лишь бы только освободили.
- Ты фрайерку хоть бы покурить дал, Цветной, - бросил сверху Сова.
- А, это можно, - с каким-то внутренним удовлетворением усмехнулся Цветной. - Слышь ты, Мореман, курить хочешь?
- Не откажусь.
Цветной оторвал клочок газеты и протянул ему, затем из кисета сыпанул щепотку махорки. Владька свернул цигарку, прикурил от спички, поднесенной Цветным, и с жадностью затяну¬лся. Давно не курил, и махорка показалась такой крепкой, что за¬кашлялся до покраснения.
- Смотри, оставь и мужикам, - сказал Летяга, - а то у них тоже уши попухли. Дачек-то никому не носят. Нашу камеру мусора сделали особым режимом - кидают только залетных. Один учитель только с дачкой. Так он не курит.
Владька вышел с угла, дымя цигаркой, и тут чуть ли ни со всех нар послышались наперебой голоса, занимающие очередь на окурок. Гриня опередил всех. Встретил Владьку и потащил за рукав на сво¬бодные крайние нары рядом с собой. Потом окурок пошел по рукам, пока последнему не опалил губы.
- Ты написал кассацию? - спросил Гриня.
- Написал, - вздохнул Владька. - Я надеюсь, что в Москве лучше разберутся.
- А почему - в Москве? - удивился Гриня, - Ты разве писал не в краевой суд?
- Нет. Мне сказали судьи, что я могу обжаловать в Верховном суде РСФСР. Вот я и написал туда.
- Интересно! А почему же?- снова выразил удивление Гриня. - А мне так сказали - в краевой сначала суд. А если краевой утвердит, то потом - в Москву.
- Не удивляйтесь. Все просто, - услышал Владька знакомый го¬лос.- Тебя судил линейный суд, а тебя народный. А линейный суд приравнивается к трибуналу. Поэтому твой приговор может рассматривать только Верховный суд. Москва.
- Ничего себе... трибунал! - у Владьки даже мороз по спине пробежал. Но тут же и успокоился, приподнялся и увидел, стоявшего рядом с нарами в ногах, штурмана, с которым сидел в КПЗ, который дал пощечину своему замполиту и обозвал дармоедом. - А, это вы!
Штурман тоже был переодет в обноски.
- Ну и что вам присудили? - спросил Владька.
- Пять лет. За хулиганство.
- Так вам же вешали еще и пятьдесят восьмую?
- Разобрались. Пятьдесят восьмую убрали. Зато по семьдесят четвертой размотали на всю катушку. Но я не жалуюсь. Я рад, что политику с меня сняли. И писать никуда не буду.
- А вас тоже судил линейный?
- Конечно, - сказал штурман, отошел и стал ходить по камере. Тут же, с нижних нар, к нему присоединился еще какой-то мужчина - постарше, выше среднего роста, с серебристыми висками, оваль¬ным осунувшимся лицом, темно-серыми глазами с печатью на них глубокой усталости, но сквозь которую пробивался живой, неугасаемый огонек какой-то внутренней собранности и спокойствия. Одет он был в синий шерстяной пуловер с выпущенным поверх воротником светлой рубашки, почти новые серые в полоску брюки и коричневые полуботинки, тоже имевшие еще очень хороший вид. Владьку несколько удивила его какая-то броская независимость в данной обстанов¬ке, и он спросил у Грини:
- А что это за мужик?
- Да это учитель. Директор школы - из Артема.
- А его - за что?
- Да вроде, принял на работу какую-то бабу кассиршей, а она оказалась мошенницей - получила в банке деньги на зарплату для школы и смылась с ними.
- И сколько ему дали?
- Шесть лет.
- Я смотрю, блатные его не переодели. Как же он так сумел?
Гриня придвинулся поближе к Владьке и тихо продолжил:
- А он прямо сказал: "Я в карты не играю".
- А они - что?
- Ну, Цветной тогда и говорит: "Слышь ты, папаша, не умеешь или не хочешь?" А учитель говорит: "Не хочу". Цветной тогда хи¬хикнул и говорит: "Слышь ты, а чой ты так скучно живешь – даже в карты не играешь?" Ну, учитель и отвечает: "Понимаете, молодой человек, у каждого есть свой выбор развлечений: у вас - карты, а у меня - другие ценности". Цветной опять хихикнул и спрашивает: "Какие такие ценности?" А учитель отвечает: "Нравственные, духовные". Ну и Цветной опять усмехнулся и, как будто не знает, спрашивает: "Слышь ты, папаша, а чой это такое, с чем его едят или это колбаса такая?" Учитель прищурился, смотрит на него и говорит: "Это такая пища, молодой человек, питаясь которой, человек отличается от животного. Едят ее с учебой, книгами, упорным полезным трудом и общением с хорошими много знающими людьми". Цветной тогда разозлился и говорит: "Отку¬да ты такой грамотный тут взялся?" А учитель спокойно отвечает: "Из такого же зала суда, как и вы, дорогой мой". Тут Цветной еще больше разозлился, и говорит: "Я тебе никакой не дорогой, слышь ты, фрайерская рожа!" А учитель опять ему спокойно говорит: "Ну, зачем же так, молодой человек, я вас не обидел ни одним словом, а вы ме¬ня сразу оскорблять - рожа?" Ну, тут Цветной и совсем взбесился, говорит: "А, умный сильно? Ну вот, слышь ты, каждый день будешь но¬сить парашу, раз такой умный". А учитель ему опять спокойно от¬вечает: "Парашу я буду носить в порядке очередности с жильцами этого номера". Ты бы видел Цветного - на губах слюни, как кипяток, прыгает около учителя, руками машет, как заводной, ну и тут, вон тот, которого Совой зовут, прикрикнул: "Эй, Цветной, оставь мужика, не гони беспредел. Ты же - не сука". Цветной тогда замолчал и ушел в свой угол. - Гриня с минуту помолчал, потом продолжил: - А я написал помилование. И знаешь что я думаю, если мне краевой суд не скостит, то я тоже напишу в Москву. Только не знаю - отсюда, из тюряги или уже из лагеря. Не хочется здесь сидеть и ждать. В лагере ж, наверно, лучше кормят, да и воздух всегда свежий. А тут в тюряге совсем дойдешь, пока из Москвы придет ответ. А работы я не боюсь.
- Так это что, если ты будешь писать и писать без конца, то и не отправят из тюрьмы? - несколько озадаченно спросил Владька.
- Да нет. Положено писать из тюрьмы только два раза - в ниж¬нюю и верхнюю инстанцию. И если не освободят или не скостят, все равно, то сразу отправят на пересылку, а потом в лагерь, и там пиши, сколько хочешь, а знаешь, - Гриня еще тише заговорил, - вон, блатные сначала написали в краевой, и им при¬шел ответ - оставить приговор в силе. Тогда они написали в Мос¬кву. А ты думаешь зачем, чтобы их помиловали или скостили? Нет. Чтобы подольше задержаться в тюряге. Мы все слышали, как они говорили между собой, что нужно здесь отовариться, как следует, чтобы потом прийти в зону с хорошим чемоданом. И там, за зоной торгануть за чай вольняшкам, которые работают вместе с зэками.
Владька задумался и уже не слушал Гриню. Потом сказал:
- А мне больше некуда писать. Разве только самому Сталину. Но я думаю, что меня все равно освободят. Верховный суд разбере¬тся по справедливости.
- Да, освободят, жди,- услышал Владька голос парня, лежавше¬го по другую сторону Грини.
- Да ты его не слушай, - сказал Гриня. - Ему хорошо говорить. Это смертник.
- Как, смертник? - удивился Владька. - Я слышал, что теперь отменен смертный приговор.
- Да нет. Это которых осудили на 4 месяца за прогулы на работе. Вот поэтому их и называют "смертниками". Ну, знаешь, как бы, в насмешку.
- А-а, вон что. А кто тут еще сидит, по каким статьям? - спросил Владька.
- В основном указники. По нашему Указу от 04.06.47. А вон, на четвертых нарах от нас - Ленька, так он по 136, за убийство. Бабу свою поймал с чужим мужиком. Ну и вот, статья-то до червонца, а ему дали всего четыре года - как на почве ревности. А рядом с ним Венька по 74. За хулиганство. Какую-то бабку обматерил в очереди. Ну, еще двое "смертников". А там, на нижних нарах… ну, тоже самое. Ну, еще - по 142 один. Тяжелое телесное повреждение на всю катушку - восемь лет. А другой, за легкое повреждение, по 143 статье - три года... ну там еще...
- Да-а... - усмехнулся Владька. - Хорошая компания. Настоящий сбор блатных и нищих, как говорил один мой знакомый.
- А ты слышал про одного шахтера из Сучана,- продолжил Гриня, - как ему дали четыре месяца за прогул, а он потом размотал до четвертака?
- Нет.
- Ну, так вот, не мог вытерпеть такой срок и рванул в бега. Его поймали и добавили. Он опять - в побег, опять добавили. И так размотал до двадцати пяти. А последний раз - прямо из прогулочного дворика, когда прогуливала ихнюю камеру баба-надзирательница. Забрался уже на стену, ну, на забор, и тут его попугай с вышки и снял автоматной очередью.
X X X I X

Потянулись длинные, томительные, угнетающие с дурманящим ощущением постоянного голода, дни ожидания, ожидания ответа из Москвы. Что он принесет этот ответ - свободу или утверждение этой состоявшейся уже жестокой и несправедливой неволи? Просыпаясь по ночам, он чаще обычного теперь думал о доме, о младшем братиш¬ке и сестренках, о родителях, но больше - о матери. Они еще не знают, конечно, что он... даже страшно произнести это слово, слово тюрьма. А что теперь думают о нем в пароходстве? Наверное, тоже считают, что он бандит. И как теперь отразиться все это на тех мастерах-коммунистах, которые дали ему свои рекомендации для поступления туда? Какой позор! Какое стыдобище! Одновременно с этими мыслями ни на минуту не покидал его и милый образ Жени. Как она там? Наверное, думает, что он предал ее, обманул, исчез, как шелудивый последний пес, не сказал даже ни слова на прощание. Мерзавец, негодяй! Нет, она так не думает. Она любит его. Она очень его любит и отлично знает, что он ее тоже очень любит. А может она думает, что он ушел в рейс и просто не смог сообщить? Но на это время можно было сделать несколько рейсов даже на север, в Певек. А может она думает, что разонравилась ему, и теперь страдает там. Он это знает по собственному опыту, когда Лелька его оставила. "Нет, милая Женя, я бы тебя никогда не оставил! Ты такая добрая, чистая, свет¬лая и такая прекрасная в этой своей чистоте. Таких как ты больше нет на свете. Да я скорее отрубил бы себе руку, чем оставил бы тебя. Как я люблю тебя, милая, родная Женя? И если бы ты знала, как мне тоже больно, а еще и обидно". - Немое, горячее признание терзало его мозг.
Яркое, солнечное первомайское утро ворвалось в камеру весе¬лым воробьиным гомоном и обрывками праздничной музыки, доносившейся откуда-то издалека, навевая на всех еще большую тоску.
Редко кто в камере не писал кассационную жалобу или помило¬вание. Каждый чаял надежду хотя бы на сокращение срока. Но ответы приходили только отрицательные: оставить приговор в силе или без удовлетворения. И редко кто после такого ответа из краевого суда обращался в Верховный. Очень не хотелось продолжать валяться на вытертых замусоленных матрасах в этих кирпичных стенах со спертым, устоявшимся, не смотря на открытые окна, воздухом от параши и скудным тюремным питанием. Высшую инс¬танцию оставляли для лагеря. Многим казалось, что там легче будет сосредоточиться над своей неудавшейся судьбой.
Каждую неделю, по пятницам администрация тюрьмы готовила этап и отправляла на пересылку, так называемую 3-10 на Второй речке Владивостока. Из блатных ушел один Летяга. Остались Сова и Цветной.
Цветной по-прежнему встречал растерянных, пребывающих, еще в шоке после суда, новичков в приличной одежде, уводил к себе в угол, откуда через некоторое время они выходили в таких же немыслимых обносках. Обноски для этой цели Цветной собирал, как говорят, с миру по нитке.
Гриня тоже получил из краевого суда отрицательный ответ и тоже хотел уйти в лагерь и уже оттуда писать в Москву. Но Владька переубедил его, и Гриня согласился. Теперь они вместе ждали ответы из далекой Москвы. Затем они перебрались на освободившиеся нижние нары напротив дверей, как раз посредине, рядом с учителем, с которым Владька ближе познакомился и даже подружился.
Вскоре в камере появился еще один блатной по кличке Хохол. Он и говорил с сильным украинским акцентом. Невысокого роста, ши¬роченный в плечах, с маленькими бегающими глазами и толстыми рас¬катанными губами. Теперь они целыми днями резались между собой в карты, заставляя сокамерников поочередно дежурить у двери. Кроме учителя. К нему они относились с некоторым снисхождением.
Учитель, хотя никуда ничего не писал, но почему-то тоже задержался в тюрьме. И вообще, он считал себя наказанным заслуженно. Каждую неделю он получал передачи, которые тут же делил на всю камеру.
Валяясь на нарах, осужденные высыпались за день, и по вечерам, чтобы скоротать бессонное время, отвлечься от тягостных дум и острого ощущения голода, рассказывали допоздна всякие захватывающие небылицы. Находились среди них даже очень хорошие рассказчики и растягивали свои истории до глубокой ночи. Были и такие импровизаторы, которые придумывали на ходу или что-то где-то слышали или читали, тут же связывали в одно целое, и получалась увлекательная повесть, что называли романом - с ударением на первый слог. Причем, каждый вечер у них находилось что-то новое. Их так и называли - Романисты. Как-то по теме и Владька рассказал о приключении, которое случилось когда-то с ним и его приятелями на рыбалке с ночевкой. Забросили снасти, удочки и тут начала портиться погода. В это время по реке проплывал в лодке ни то рыбак, ни то охотник, и посоветовал им лучше отправиться в село и попроситься там на ночлег, ибо ожидается гроза с ливневым дождем. Они послушались и направились к ближайшему двухэтажному деревянному дому, который стоял одиноко в стороне от села на пустыре. На стук в первую попавшую дверь первого этажа вышла дряхлая, полусогнутая, опирав¬шаяся на кривую палку, с длинным крючковатым носом старуха. Выс¬лушав их, она прошамкала беззубым ртом, указывая палкой на вто¬рой этаж, где находилась пустая комната. Все в камере восприня¬ли эту историю как достоверную. Кроме учителя. Он посмеялся и сказал:
- Все это плод воспаленного воображения мальчишек. Это тот возраст, когда многие загадочные вещи воспринимаются с некоторым фантастическим преувеличением. Тем более, к своему возрасту они уже наслышались о сверхъестественных всевозможных явлениях, гуляющих в предрассудках простонародья. Поэтому и эта безобидная старушка показалась им тоже не иначе как мистической. Угол в комнате до их прихода туда, был уже облуплен, и комочки штукатурки, которые, как им показалось, обжигали их обнаженные части тела, тоже валялись уже на полу. Только, когда они вошли в комнату, то не обратили на них внимания. Зато их мозг, независимо от их сознания, подобно фотообъективу, сразу же зафиксировал эту картину. И потом, прежде чем заснуть, как вы поняли, они продолжали рассказы на эту же тему, не упуская и даже усиливая в своей памя¬ти пугающий образ этой старушки. Так, в подготовленном уже, воспаленном воображении, разбудив засыпающее сознание, и ожила в своем логическом изображении эта не реальная реальность, как бы сон наяву. Вот в этом и весь секрет, я думаю.
- А как же им почудилось одно и то же всем сразу? - кто-то спросил, свесившись с верхних нар, - Как это может быть?
- В этом тоже нет ничего загадочного, - ответил Петр Гаврило¬вич - так звали учителя. - У кого-то из ребят наиболее тоньше ус¬троена структура нервной системы, острее психическая восприимчи¬вость, которые первыми и создали в воспаленном мозгу эту фантас¬тическую картину. А так как они лежали сгрудившись, плотно соприкасаясь друг с другом, то эта фантасмагория, рожденная первой в воображении того парнишки, с помощью его разгоряченной, импульсив¬ной энергии, которая, как электрический ток, проникла в глубину психики остальных ребят и подключилась к их уже готовому восприятию воображения. Так, они все вместе увидели одну и ту же картину. Что-то вроде - всеобщей галлюцинации.
Откуда-то с краю на нижних нарах послышалось несогласие с ним, и что все эти проделки были действительно устроены старухой-ведьмой, и что на свете существует нечистая сила и всякое такое. Тут на всю камеру поднялся шум, гам, спор. В дверях лязгнула "кор¬мушка" и - злой, грубый рык надзирателя:
- Ну-ка, всем - спать! А то выведем на коридор и уложим на пол до утра.
В камере сразу наступила мертвая тишина. "Кормушка" с грохотом захлопнулась. Спустя некоторое время снова послышались голоса, но уже приглушенные до полушепота.
- Не спорьте, ребята, - вмешался Петр Гаврилович. - Все это выдумки, плоды слепого ума, фантазии и прежде всего деревенского простонародья. Грубый сельский быт, скрытая тайна человеческой природы, окружающей жизни и рождает всевозможные фантазии и страх перед ними. Поэтому наше государство с первых дней своего социалистического становления включило в план своего развития первейшей целью - освободить человека от всяких предрассудков и религиозного закабаления, веками державших его в своих цепях. А это можно сделать только с учетом тотальной ликвидации безграмотности, тотального развития и подъема на высокий уровень образования всего населения нашей страны. Все это, конечно, очень трудно. Понадобится немало времени. Ведь речь идет о совершенстве человека вообще, духовном и нравственном совершенстве нашего советского гражданина, когда государственные законы будут существовать только формально, и не висеть над человеком, как дамоклов меч. Главный закон, который каждый человек будет носить в себе, это его совесть и ответственность перед обществом. Конечно, будут и трудно поддающиеся общественным, нравственным законам люди. Но, как говорят, в семье - не без урода. Ничего не поделаешь.
- Так это будет только при коммунизме, - кто-то рассмеялся с краю. - А пока мы погуляем.
- Ага, в тюряге погуляешь,- кто-то сверху перебил его и продолжил: - При коммунизме, наверное, и тюрем не будет, да?
- Тюрем?.. Может и не будет, - ответил Петр Гаврилович. - Но какие-то сдерживающие, воспитательные учреждения, конечно, будут. А в целом это будет новая светлая человеческая цивилизация, о которой веками мечтало порабощенное человечество. Хотя западные буржуазные софисты, особенно США, называют это чистей¬шей утопией. Однако в душе глубоко сомневаются в этом, и усиленно поддерживают милитаризацию своих военных против соцстран. Они очень хорошо понимают, что с развитием и укрепле¬нием этой новой цивилизации отомрет их циничная эксплуататор¬ская система. Да, отомрет. Но происходить это будет очень бо¬лезненно, лихорадочно, с агонией. Ибо деньги, собственность породили эту систему, они ее и погубят.
- Ага, пока они ее погубят, американцы развяжут новую войну, эту... атомную, - кто-то произнес из глубины камеры.
- А ведь правда, говорят, что после атомной войны на земле вообще ничего не останется, - поддержал другой голос снизу.
- Это верно, - сказал Петр Гаврилович. - Но сейчас на всей планете и даже в Америке нарастает борьба за мир. После того, как США испытала свои атомные бомбы на Японии, люди поняли - что это такое. Вот и нам в противовес США пришлось создавать атомную бомбу. И вообще интенсивно вооружаться, дабы снова не быть захваченными врасплох. А для этого требуются огромные средства, которые могли бы пойти на развитие народно¬го хозяйства, мирную науку, культуру. Но это еще не все. Нас подстерегает еще одна опасность: идеологическая диверсия. В Америке даже существуют специальные институты. Например, Гуверовский. По имени президента Гувера, который правил Америкой с двадцать девя¬того по тридцать третий год. Он даже как-то выразился по этому поводу: "Скажу по правде, цель моей жизни состоит в том, чтобы уничтожить Советский Союз. И создал у себя в Паоло-Альво так назы¬ваемый мозговой центр. После этот институт стал центром по сбору документальных материалов и исследований политических, социальных и экономических изменений в XX веке. Он стал крупнейшим в мире центром по разработке и подготовке идеологических диверсий против СССР. Есть еще там такой Аллен Даллес, который тоже создал в США в 1947 году центральное разведывательное управление, сокращенно - ЦРУ. Это разветвленная шпионская организация, которая теперь действует против нас и других соцстран. Кроме Гуверовского института и ЦРУ создана еще целая сеть спецслужб, идеологическая направленность которых должна подрывать Советский Союз и другие социалистические страны изнутри. Вход идут все средства, на ка¬кие способна только фантазия человеческого ума, - Петр Гаврилович с минуту помолчал, потом продолжил: - А почему, как вы думаете, во время этой войны долго не открывался второй фронт? Потому что Англия во главе с Черчиллем и их американскими партнерами имели свою тайную цель - руками Гитлера расправиться с большевиками, уничтожить Советский Союз. Дескать, к этому времени и он сам истреплет и обескровит свои силы и тогда можно будет выступить против него со своими свежими армиями, и легко разгромить его. Но когда увидели, что Красная армия вступила в Европу и по всему фронту гонит фашистов, союзники засуетились, испугались, что Сталин не остановится, и вся Европа ляжет к его ногам. И толь¬ко тогда, чуть ли ни в конце войны, в 1944 году открыли этот свой второй фронт. А когда закончилась эта жестокая кровавая мировая бойня и на всей земле праздновали победу над фашизмом, с которым всем казалось, что похоронены все войны, американская военщина соз¬дала атомную бомбу. Таким образом, уверовав в свои непобедимые си¬лы, американцы вступили в новый заговор с англичанами - повернуть свои армии, в том числе и оставшиеся немецкие дивизии против Советского Союза. Правда, тут Черчилль оказался мудрее и продолже¬ние войны не состоялось. Горячей войны. Зато началась другая. Эту войну он назвал "холодной", которая включала в себя гонку воору¬жений. И со всех сторон они начали окружать нас своими военными базами, чтобы в один из моментов обрушиться на нас всей своей мощью. - Петр Гаврилович замолчал и укоризненно подумал про себя: "Что это меня потянуло на такие пространные речи, да еще здесь, в тюрьме? Это же не школа, не ученики, а уголовники! - И тут же, поймав себя на мысли, иронически усмехнулся: - Но ведь я тоже уголовник, а они, все молодые ребята, можно сказать, совершили преступления - кто-то по глупости, кто-то по недора¬зумению, кто-то по легкомыслию или горячности. Не считая, конеч¬но, тех рецидивистов - в углу. Хотя им тоже полезно послушать, несмотря, что являются закоренелыми представителями преступного мира, мира жестоких принципов, без морали и нравственности..." Тут кто-то справа прервал его мысли - серьезно произнес:
- Но теперь и у нас есть атомная бомба. Пусть только попробуют сунуться! Может, думают, что ихние небоскребы далеко от нас. Ничего, достанем!
Кто-то рядом с ним добавил:
- Да мы им устроим такую войну, что ихние небоскребы полетят к небесам, как воздушные шарики.
- Точно. Остальное доделает паника. Они же не видели еще на своей земле войны, - кто-то подхватил наверху. - И от этой самоуверенной, самовлюбленной лавочной Америки с ихними солдатами в белых перчатках останутся одни воспоминания.
Петр Гаврилович улыбнулся про себя.
- А вам не обидно будет идти воевать - вас же строго наказали советские власти, засадив в тюрьму?
Ну и что, - возразил тот же голос. - Значит, заработали, не будем запускать свои лапы туда, куда не надо. А воевать мы пойдем, чтобы защитить наших матерей, сестер, да и всю страну. Она ведь - наша Родина, вот!
- А вон, Рокоссовский тоже... армия у него была вся из таких, из наших, - кто-то слева внизу продолжил. - И все воевали, да еще как воевали. Так дали прикурить фашистам, что надолго запомнят!
Тут сверху, кто-то, откашлявшись, спросил:
- Эй, учитель, скажи, если бы не было Сталина, Гитлер бы нас победил?
- Такую мысль многие допускают, - ответил он. - Но я не согласен. Там, где затрагиваются национальные ценности, русский народ победить невозможно. Среди них всегда найдется талантли¬вый полководец. Это не раз доказывала наша история... Конечно, Сталину, как способнейшему организатору и главнокомандующему принадлежит первейшая роль в этой победе.
- А вы тоже воевали?
- Воевал. Дважды был ранен. Закончил в Праге. О конце войны узнал в госпитале. - Петр Гаврилович помолчал, и продолжил: - Между прочим, Сталину принадлежит и первейшая роль в строительстве нашего социалистического государства. После революции, граж¬данской войны, Антанты - агрессии четырнадцати государств - Россия лежала в руинах. А нужно было строить новое государство, какого еще никогда не было на земле - без эксплуатации человека человеком. О таком обществе существовала только мечта, вызревавшая веками, которую несли такие великие мыслители как: англичане Томас Мор, Фрэнсис Бэкон, Роберт Оуэн: итальянец Томас Кампанелла; французы - Сен-Симон, Шарль Фурье; русские мыслители: Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов. И только Маркс и Энгельс подвели под эту мечту строгую научную базу. Затем Владимир Ильич Ленин, чтобы воплотить эту мечту в жизнь, вооружился этой наукой, назы¬ваемой "Марксизмом" и создал коммунистическую партию, без усилия которой невозможно было осуществить эту мечту. Предстояла жесто¬кая борьба как с царским режимом, так впоследствии и с мелкобуржуазными, меньшевистскими партиями, "Троцкизмом", которые и организовали на него покушение. Ленин был тяжело ранен отравленными нулями. Долго болел и, конечно, скончался. Но что я вам рассказываю. Вы все это и без меня знаете.
- Давай, давай, учитель, - подхватили несколько голосов. - Интересно.
- Ну, хорошо, - продолжил Петр Гаврилович. - После смерти Лени¬на троцкистско-зиновьевская группа еще активней развернула свою деятельность против ленинских принципов и, конечно, против Сталина, который стоял во главе партии, продолжая утверждать завещания Ленина:
воплощение в жизнь той самой мечты обездоленного человечества, построение социально-справедливого бесклассового общества. Но помимо троцкистов-зиновьевцев активизировались и другие враги. В коммунистическую партию полезла всякая замаскированная нечисть: махровое дворянство, недобитая белогвардейщина, царская жандармерия. Они проникали в отделы ГПУ, переименованное затем в НКВД, и судебные органы. И чтобы окончательно подорвать Ленинские принципы, посеять в обществе сомнение, страх перед большевиками, они развернули в стране настоящую диверсию. Во время раскулачивания зажиточных крестьян, разбогатевших на батрацком труде, подвергали и таких, которые сами были голодные. Засушливость тридцать второго - тридцать третьего года помогла им устроить искусственный голод по всей стране. Подтасовывали, оговаривали и предавали суду честных, порядочных людей, преданных ленинцев, настоящих коммунистов. Им так же помогали из-за границы эмигранты-меньшевики вместе с западной буржуазией и американским империализмом, о котором я уже говорил. Но Сталин, убежденный марксист, со своим железным характером и дальнозорким умом, уверенно стоял на марксистско-ленинской позиции. И вопреки всему страна поднималась из руин и царской отсталости не по дням, а по часам: росли заводы, фабрики, научные центры, высшие учебные заведения, школы, библиотеки, театры, дворцы культуры, больницы, санатории, дома отдыха - и все это для простых советских тружеников. Слагались красивые солнечные песни, славился труд, улыбались люди. За короткий промежуток времени были преодолены гигантские трудности. Из отсталой царской России поднималось новое, молодое с социальной справедливостью индустриальное государство с обязательным, всеобщим, тотальным образованием населения. Но враги нашей молодой социалистической отчизны не могли этого потерпеть, и в 1937 году подготовили внутригосударственный переворот, в котором должны были принять и некоторые генералы, вроде предателя Власова. Командовал ими Тухачевский. А вскоре и опять - война, вышедшая из недр все той же буржуазии, но теперь со звериным оскалом фашизма. Трудно досталась нам эта победа. Но враг был разгромлен в самом его логове. И вот, не прошло и пяти лет, а наше народное хозяйство, разрушенное войной, снова восстановлено. Вот теперь и представьте, если бы случился тот переворот, и вместо Сталина и коммунистической партии у власти стаяла троцкистско - зиновьевская банда со всякими Бухариновыми и Тухачевскими, что сталось бы с наше страной. Гитлер бы спокойно вытер бы ею свои сапоги, как гнилой тряпкой, до самого Урала вместе с Кавказом. Это - с запада. А с Востока до Урала - Япония. Если бы, конечно, Гитлер позволил ей. И мы бы с вами были превращены в рабский скот. - Закончил Петр Гаврилович. С минуту в камере стояла тишина. Потом кто-то задумчиво выдохнул:
- Да-а. и сидели бы мы сейчас в самурайской тюряге.
- Ну-да, держали бы они тебя тут, да еще и корми. У них другие законы: головой в паровозную топку и - баста! - кто-то в другом конце пошутил. Последовали со всех концов шутки. Затем кто-то на нижних нарах произнес:
- А ведь и сейчас хватает вредителей. И даже бывает, сажают людей ни за что. Ведь, правда, учитель?
- Возможно, - помолчав, сказал Петр Гаврилович и продолжил: - Наш социалистический строй очень уязвим. В людях еще много пережитков прошлого, буржуазного, с обострённым чувством эгоизма. Такие люди часто и лезут из кожи, чтобы занять в обществе место как можно потеплее. Стараются вступить в партию. Затем проявляют самоотверженное усердие, что быстрее продвигает их по службе. И все как бы на основании закона. А ведь даже самый совершенный закон несовершенен, поэтому бессилен защитить себя, и часто оказывается опасным орудием в нечистоплотных, а порой и злоумышленных руках. Таких людей разглядеть почти невозможно, подлинное лицо скрыто под непроницаемой артистической маской.
- Нет, учитель, вы не правильно сказали, - кто- то с усмешкой возразил слева. - Не подлинное лицо, а подленькое.
Следом кто-то со злобой воскликнул:
- Вот гад! У меня такой прокурор был - червонец просил. А судья молоток - всего шесть дал.
- Ты тише ори, а то опять этот попугай в коридоре услышит,- одернул его рядом приятель.
- А у меня судья - гад. Сколько прокурор просил, столько он и дал,- приглушив распалённый голос, проговорил сверху парень.
- Нет, молодые люди. Это ещё не значит, что они нехорошие,- вставил Петр Гаврилович,- Многое зависит ещё от того, как вы совершили свое преступление, от характеристик вашего предыдущего поведения, трудовой дисциплины, и вообще вашего отношения к жизни. Конечно, бывают и судебные ошибки. Знаете, я провёл уже в тюрьме, в следственной камере несколько месяцев, и вижу почти только одну молодёжь. Редко встречал моего возраста. Я хо¬чу сказать, что война всегда, в любом обществе подрывает мораль¬ные устои его. Особенно она разлагающе влияет на ограниченное, неустойчивое или романтически-легкомысленное сознание юных, молодых людей. Отсюда и растёт уголовная преступность. Поэтому и законы в этот период бывают очень жестокими, чтобы в корне пресечь преступность, изолировать её от общества, а затем в процессе физического труда перевоспитать, погрязших в этом болоте, молодых людей. Чтобы они... да-да, вы! Вышли на свободу достойными гражданами своего общества.
- Ой, учитель, я знаю, что таких людей на свободе презирают, - кто-то мрачно произнёс,
- Эй, слышь ты, учитель, - послышался с угла язвительный голос Цветного,- вот я слушаю, слушаю тебя и думаю: вот здорово под¬ковал тебя Гуталин усатый! А теперь и нам мозги пудришь.
Пётр Гаврилович усмехнулся.
- Я так понял, что вы Сталина называете Гуталином?
- Правильно понимаешь, слышь ты. А вот я не понимаю - он тебе дал по кумполу, засадил в тюрягу, а ты защищаешь его.
- Сталин здесь не причём. Я совершил преступление, допустил халатность. Существует такая статья. Вот я и отвечаю по закону.
- Ты, наверно, был настоящим коммунистом, слышь ты?
- Почему - был? Я им и остался.
Цветной хохотнул.
- О-о, я такого ещё не видел, слышь ты, чтобы кого-то засадили в тюрягу, и он остался коммунистом, ха-ха…
- О том, что меня исключили из партии - вы правы. Но из коммунистов я могу исключить себя только сам.
Цветной замялся, и Пётр Гаврилович воспользовался моментом.
- А можно, молодой человек, теперь я вам задам вопрос?
Цветной коротко о чем-то переговорил с обоими урками, и сказал:
- Ладно. Давай, шмаляй.
- Я заметил - вы носите на груди крест. Вы верите в бога?
От такого неожиданного вопроса Цветной растерялся, но тут же ответил:
- Конечно, верю. Я же не коммунист, слышь ты.
- Тогда позвольте ещё -один?
- Смотря какой.
- Ну, я думаю, он будет несколько неприятным для вас.
- Смотри, слышь ты, а то я шуток не люблю.
Тут вмешался Сова:
- Че ты, Цветной. Пусть трёкает.
- Ладно, шмаляй.
- Хорошо. Вот вы говорите, что вы вор, так, - сказал Петр Гаврилович.
- Да. Я настоящий вор. Вор в законе, - с гордостью произнёс Цветной.
- Ясно... а убить человека вы можете?
Цветной опять помялся.
- Вобчем я мокруху не люблю. Но суку замочу запросто, если мне на сходняке поручат воры.
- А как же бог, христианские заповеди, в которых говорится: Не убий, не укради? Иначе считается большим и непростительным грехом.
- Цветной совсем растерялся. Помолчал, потом спросил:
- А где ты это читал, слышь ты?
- В Библии. В "Новом завете".
- Цветной снова переговорил со своими урками и осторожно, вкрадчиво спросил:
- А как же на войне... слышь ты, убивают - это не грех?
- О войне там ничего не сказано,
- А-а… не сказано! - обрадовался Цветной. - Значит, не грех. Вот, тогда и у нас с суками - война, слышь ты.
- Хорошо, - засмеялся Пётр Гаврилович. - Это по поводу "Ни убий? А как же по поводу "Не укради"?
Цветной снова задумался, и растерянно опросил:
- А кто это написал - сам бог, что ли?
- Ну, будем говорить, сын божий, Иисус Христос, которого злые люди распяли на кресте, в знак которого вы теперь носите на груди.
Цветной опять задумался, потом весело, самодовольно расхохотался:
- Э-э, слышь ты, он, наверно, не подумал, как же может жить вор, если ему нельзя красть!
Пётр Гаврилович улыбнулся про себя и опять спросил:
- А зачем быть вором и - красть?
- Ну, ты даёшь, учитель! Это мне положено по закону, слышь ты.
- Плохой закон, - сказал Пётр Гаврилович. - Нужно честно трудиться.
- Каво-о... - с удивлением протянул Цветной. - Нашёл дурака. Пусть кони трудятся, слышь ты, у них четыре ноги.
- Ну, тогда вы не выйдете отсюда. Всю жизнь проведёте в тюрьме. Может с перерывами. Неужели вам недорога свобода?
- Дорогая, дорогая, ещё как дорогая! Да вот, слышь ты, тюрьма никак не может перевоспитать меня,- сказал Цветной и подошёл к нарам Петра Гавриловича, повернулся к нему спиной и заголил её до самого затылка,- На... читай, если ты такой грамотный!
Пётр Гаврилович привстал и напряг в полумраке зрение, вглядываясь в обнажённую спину Цветного, на которой от плеч и до самого пояса был вытатуирован огромными жирными буквами текст:

"Фуй таму атныне и давека хто
хочит исправит тюрмой чилавека"

- Ну, понял? Слышь ты, учитель, - опуская рубашку и, поворачиваясь лицом к нему, самодовольно произнёс Цветной.
- Понял, понял, молодой человек, - засмеялся Пётр Гаврилович.
- Ну вот, так и дыши, слышь ты...

X X X X

Редко кто из заключённых испытывал желание прохаживаться по камере. Для них было достаточно прогулочного дворика. Возвратившись оттуда, они сразу же забирались на нары и целыми днями протирали матрасы или садились по-азиатски, поджав под себя ноги, вели между собой непринуждённый, вялый, но пронизанный глубокой горечью, разговор о потерянной свободе и о многом, что связано с ней. Владька всего этого терпеть не мог. Часто, уйдя в себя, в свои размышления, ходил по камере до изнеможения - пока в глазах не потемнеет, и не станут подкашиваться ноги. Иногда с ним прохаживался и Петр Гаврилович. Но не долго. Ранение в ногу быстро давало о себе знать.
Каждую неделю камера обновлялась: одни уходили на этап, другие приходили на их место. Из блатного угла ушёл и Сова. Остались молчаливый, насупленный Хохол и Цветной, который по-прежнему встречал новичков и уводил в свой угол. Курево имели только они. С помощью того же "коня" они получали с нижних этажей. Длинная колбаска с махоркой, свёрнутая из тряпицы, легко проходила в ячейку второй мелкой решётки. Иногда не было спичек. Тогда выдёргивали из какой-нибудь телогрейки клок ваты, скатывали в тугой свёрток, затем с помощью доски от сидения табуретки раскатывали на полу, пока она не задымит. Вот тут, кто из сокамерников добывал этот огонь, получал махорки на целую хорошую закрутку. Тогда и остальным курящим перепадало несколько затяжек.
Как-то в камеру втолкнули очередного новичка. Он был чуть выше Владьки и старше года на три. На нем были отглаженные со стрелками темно-синие шевиотовые брюки, заправленные в хромо¬вые сапоги, начищенные до зеркального блеска, комбинированная бобочка на "молнии" и бостоновая темно-синяя кепочка-восьмиклинка. Он остановился у порога. Прищурив слегка выпуклые большие глаза, и изобразив на один бок небрежную улыбку, сверкнул из под шелковистой припухшей по-девичьи губы желтой коронкой.
- Привет,- произнёс он, стараясь придать голосу как можно больше уверенности. - Урки есть?
Перед ним тут же вырос Цветной. Пристально ощупав его гла¬зами с ног до головы, ответил:
- Привет. - И спросил: - Босяк?
- Тот помялся, и в его голосе появилась некоторая нерешительность:
- А что... разве не видно?
Цветной хмыкнул, обошёл его вокруг, так же тасуя в руках карты, и уставился прямо ему в глаза.
- Кликуха?
- Что кликуха? - не понял тот.
- Ну-у, какая твоя кликуха?
- А-а... - просиял новичок, - Красюк.
- Симпотная кликуха, слышь ты, - и опять обошёл вокруг него, изучая его глазами с ног до головы. - Тады прошу - к нашему шалашу хлебать лашпу. Только, слышь ты, лапшу начальник всю слопал. Но ничтенка зато у нас колотушки есть. - И Цветной ловко прошелестел картами из руки в руку. Завёл в угол и усадил на свои нары. Хохол, сидевший напротив, набычившись, пренебрежительно измерил его взглядом и промычал:
- Кого ты знаешь из блатных?
Красюк засуетился, сдвинул на переносице дугообразные брови. Потом облегчённо вздохнул:
- Этого... ну... щипача, глухого. У него ещё клик... кликуха Козел.
- Ну, а ещё кого, слышь ты? - вставил Цветной.
- Ещё?.. Ещё - его кореша, Винта.
- А сам-то ты не воруешь? - скосив недоверчиво глаза, спросил Хохол.
- Я? - Тонкое бледное лицо Красюка залилось краской. – Я все могу. Например, на бану могу чемодан увести, домушку почистить. Ну, квартиру.
- А счас на чем погорел? - спросил Хохол, сверкнув злой усмешкой в глазах.
- Да... - натянуто засмеялся Красюк. - На работе своему мастеру морду намылил. Наряд мне не так закрыл.
Цветной с Хохлом переглянулись, и Цветной спросил:
- А в картишки волокёшь?
- Конечно, - уверенно ответил Красюк. - Например, в буру.
- В буру - это ничтенка, слышь ты. - А третьями?
Красюк поднял брови, глаза растерянно забегали.
- Третьями? Нет. Плохо. Можно сказать совсем не фурычу. - И тут
же перевёл разговор, кивнув головой наверх, над Хохлом:- А нары мои вот эти будут?
- А мы их сейчас поставим на кон, слышь ты. Выиграешь – твои будут. Ну как, пошло дело?
- Ладно. Только я сказал - в буру.
- Ну, в буру, так в буру. - И Цветной бросил в камеру: - Эй, мужики, кто станет на атас, получит курить.
Тут чуть ли ни все сразу подскочили на нарах, но Гриня опередил их и первым стал у двери.
- Ну, поехали, слышь ты, - Цветной щёлкнул языком и стал раздавать карты. Прошло немного времени, и от лоска Красюка остались "рожки да ножки" - его одели в такое тряпье, что даже огородное чучело в сравнении с ним выглядело бы нарядней.
- Ну, чо… может, теперь фиксу поставишь, слышь ты? - И Цветной бесцеремонно пальцем поднял его губу. - Может она у тебя счастливая, и ты отмажешь свои тряпки.
- А если проиграю - как я ее снимать буду. Она же на цементе.
- Ничтенка. Это очень просто, слышь ты. Даже проще, чем у доктора - зубодёра. Даже не почувствуешь, - пошутил Цветной.
- Ну ладно. Ставлю... фиксу.
И снова не прошло и нескольких минут, была проиграна и коронка. Тонко заточенной столовой ложкой, загнутой крючком на конце, Цветной зацепил верхний краешек коронки под десной. Приказал Красюку придерживать её своей рукой, а сам взял нижнюю поперечину от табуретки, поставил её на крючок ложки у десны и слегка ножкой от той же табуретки ударил по верхнему концу поперечины. Коронка легко слетела, и, звякнув о цементный пол, закатилась под нары Хохла.
- Ну, чо... все? - растерянно проговорил Красюк.
- А у тебя ещё чо-нибудь есть, чо ты можешь поставить? Может очко? Так я с удовольствием, слышь ты,- весело засмеялся Цветной и полез рукой ощупывать его бедро. - Ну, давай, может, повезёт.
- Да иди ты! - со злом фыркнул Красюк и вскочил с места.
- Чо ты сказал?! - яростно сквозь зубы процедил Цветной.
- Да я... я так просто, - извиняюще пролепетал Красюк и задом попятился из угла.
- Ну и фрайер, - хихикнул Хохол. - Из таких на зоне хорошие шестёрки получаются.
- Ага, если раньше "петухом" не станет, слышь ты,- опять весело засмеялся Цветной.
Красюк устроился на верхних крайних нарах. Почти напротив параши. На следующий день на прогулку он не пошёл, а когда все вернулись, то увидели, что он занял Гринино место. Гриня к нему с обидой, а он вытянулся во весь рост на нарах и угрожающе отвечает:
- Иди, фрайерская рожа, а то в лоб дам.
И тут вступился Владька:
- Ну-ка, ты, червяк ползучий, вали отсюда. - И круто вывернул ему ногу. Тот вскочил и с яростью бросился на него. Владька отшатнулся назад, уклонившись от его руки, потом резким движением подался вперёд и молниеносно, с силой нанёс ему прямой удар правой в голову. Тот отлетел на расстояние и тут же распластался на полу. Из носа ручьём потекла кровь. Но подниматься он не спешил, и смотрел на Владьку растерянными, удивлёнными глазами. Зато перед Владькиными - побежали радужные круги и так закружилась голова, что сам чуть ни сел на пол, но удержался за стойку нар. В камере поднялось весёлое, торжествующее оживление. Из своего угла вышел Цветной.
- Слышь ты, мореман, это ты так уделал этого жигана с параши? Ну и молоток, слышь ты!
Красюк поднялся и, понурив голову, зажимая окровавленный нос, молча поплёлся на своё прежнее место.
- Ну, вы, Слава, и молодец! - удовлетворённо улыбнулся Пётр Гаврилович. - Где вы научились так драться?
- Да, когда-то немного занимался боксом, - просто ответил Владька, и его охватило какое-то тревожное, тоскливое и в то же время сладостное изумление, впервые услышав от него своё имя, которым окрестила его Женя. До этого Пётр Гаврилович, несмотря на их дружбу, продолжал называть Владьку, как всех, молодым человеком. И вот – Слава… странно…
Дня через два Пётра Гавриловича вызвали на свидание. Вернулся с большой увесистой передачей и сразу же вручил ее Владьке, чтобы тот разделил всем поровну в камере. Он был радостно взволнован. Усталые глаза ожили и светились необычным огнём. Сдерживая волнение, поведал, что это была дочка. Она у него тоже учите¬льница и тоже преподаёт историю. Написала в Москву, и вот теперь ей пришёл ответ, что ему скинули четыре года. Оставили всего два. На следующий день он получил официальную бумажку о сокращении срока. А ещё через день ушёл на этап. После его ухода Владька почувствовал какую-то тягостную пустоту вокруг себя. Только теперь он понял, как дорог ему был Пётр Гаврилович, который столько открыл перед ним нового, интересного. Расширил и обогатл его понятия о жизни, обозначил борьбу добра и зла, что является сутью самих людей, их несовершенства, животного эгоизма, алчности безграничного обогащения материальными ценностями, преобладающими в их сознании над духовными, что и составляет главную основу всех войн на земле. И пока в их умах будет существовать это неравное разделение этих ценностей, до тех пор будут продолжать существовать войны и другие преступления. Но рано или поздно на землю ступит новая цивилизация, когда человеку будет стыдно иметь больше того, что необходимо для нормальной жизни. Главными ценностями для него будут духовные, нравственные, эстетические, красота и труд по душе. И придёт она, эта цивилизация из нашей страны, из России... - И многое другое, что не додали ему книги.
Но вместе с тем, это сокращение его срока Москвой, ещё больше оживили и Владькину надежду. И снова в его голове ожили и радос¬тно закружили сладостные мечты о свободе, Жене, море, пароходстве, учёбе, военной мореходке. Да и все в камере, кто писал в Москву, как-то сразу ожили, зашевелись, мечтательно заговорили. Однако, все последующие ответы из Москвы были сплошь отрицательными. Пришёл и Грине: "Помилование оставить без удовлетворения". После каждого такого ответа Владькой опять овладевали сомнения. Но надежда снова и снова возрождалась. И было этому причиной то, что все ответы, которые приходили из Москвы сокамерникам, были поданы позже Владьки. Поэтому он считая, что его кассация рассматривается более глубоко, а это значит, будет точно определена его невиновность, а следовательно и ответ должен быть только положительным...
Однажды постучали в пол с нижней камеры, а затем сообщили через окно уркам, что получили богатую дачку, и могут послать им хорошего "коня" груженного салом, яйцами, пирожками, булками, сахаром и папиросами, если они смогут протащить его в свою решётку-паутинку. Для урок это было настолько соблазнительным, что они решили попробовать отогнуть угол у мелкой решётки, который упирался в подоконник, но не был вделан в его бетон. Используя ножку от табуретки, Цветной с азартом принялся за работу. Немало пришлось потратить времени, наконец, насколько можно было, загнул угловые концы проволоки решётки, и получилось вполне удовлетворительное отверстие. Вскоре Цветной с Хохлом сидели за тумбочкой, на которой были разложены полученные продукты, и с жадностью уплетали за обе щеки. Остальные обитатели камеры таращили на них голодные глаза и глотали клейкие слюни. Не успели урки прибрать остатки своей роскошной трапезы и заделать решётку, как вдруг распахивается дверь в камеру и врывается целая свита надзирателей. Впереди всех - широкоскулый, среднего роста, плотно сбитый в плечах и слегка выгнутыми колесом ногами в начищенных яловых сапогах - старшина.
- Встать! - взревел он. - Строиться!
В несколько секунд заключённые повскакивали с нар и выстроились в шеренгу вдоль противоположной стены.
Владька понял, что это и есть тот самый старшина Пельник, о котором так много говорят в тюрьме, который до отмены расстрела был здесь главным исполнителем, и что это не человек, а настоящий зверь.
Сверкнув бесцветными леденящими глазами из-под козырька форменной голубой фуражки, и, презрительно сжав тонкие губы с тяжёлым подбородком, широким шагом направился в угол блатных. С минуту разглядывал нарушенную решётку на окне, потом вышел на середину камеры.
- Кто?! - рявкнул он, выкинув руку в сторону окна. - Я спрашиваю, кто это сделал?!
Все замерли в оцепенении. Он скользнул своими ледяшками по их бледным застывшим лицам.
- Молчите?.. Ну, тогда пеняйте на себя. Вся камера пойдёт в кандей. Не посмотрю, что вас здесь, как гавна в сортире, в один затолкаю всех, набью, как селёдку в бочку, суток на двадцать! Вот тогда вы у меня и разговоритесь! А нет, так через "рубашку" ещё пропущу.
И тут у Владьки мелькнула мысль - взять всю вину на себя. Пусть сажает. Ведь неизвестно - сколько ему ещё придётся ждать ответа из Москвы. Зато из кандея он попытается перебраться в другую камеру. Например, в 96. Там все местные, и все получают дачки. Хоть покурить будет досыта. А надзирателям скажет, что в 97 – ни за что не пойдёт, там ему угрожают. Да и, наконец, должен же он узнать - что такое карцер. А то был в тюряге и не попробовал такой её роскоши.
Старшина прошёлся вдаль шеренги, цокая подкованными сапогами, и обратился к своей свите:
- Так, вы видите.
Владька весь напружинился и, стараясь придать своему голосу больше внушительности, произнёс:
- Это я... я сделал.
Старшина круто повернулся и подошёл к нему. Оглядел снизу доверху его худую истощённую фигуру с глубоко ввалившимися глазами и усмехнулся:
- Ну-у?..
Владька подтянулся и решительно повторил:
- Да, это я сделал.
- Значит, ты? Ну, хорошо... По какой статье сидишь?
- По указу "Один-два".
- Сколько дали?
- Семь лет.
- А сколько тебе лет?
- В ноябре будет двадцать.
- Значит, ты покорёжил решётку?
- Я.
Он опять усмехнулся, пронзительно сверкнув своими ледяшками.
- Но ты же врёшь!
- Можете не верить. Как хотите.
- Ладно! - брызнул он и кивнул одному из надзирателей. - В третью его. Пять суток.
Карцер находился на первом этажа, на том же крыле, что и 97 камера. Надзиратель распахнул перед Владькой дверь, и навстречу дохнула необжитая, стылая, каменная прохлада. Карцер был метра три в ширину и четыре в длину. Слева от двери, упираясь одним концом в угловую торцовую стену, выступал над полом сантиметров тридцать монолитный цементный лежак. Он был без всяких подстилок. Прямо, напротив двери - незастеклённое маленькое оконце, зарешеченное обыкновенной решёткой. В правом углу стояла небольшая параша с крышкой.
Владька постоял у порога, потом прошёлся туда-обратно и присел на холодный лежак. "Да-а... пять суток... скучновато будет. - И тут же успокоил себя: - Но хоть не двадцать, как он грозился, этот скорпион. А пять суток как-нибудь перебьёмся. По-моему, бывало и хуже".
Питание карцерного режима состояло из той же трёхсотграммовой пайки и кипятка по утрам. И только на третьи сутки, один раз на обед была положена общая тюремная баланда с той же пшённой размазней на второе.
Всю ночь крутился, на холодном цементном лежаке, корчась и кутаясь в свои незамысловатые тряпицы. Наконец наступило утро. В оконце заглянул лучик солнца. Через некоторое время принесли пайку и кипяток, хоть залейся. Он тут же, как чайка, проглотил её и стал согреваться кипятком. Потом по привычке стал ходить по камере взад и вперед. И вдруг услышал стук в потолок, затем за окном - осторожный, вкрадчивый голос:
- Третья, третья...
Владька быстро подвинул парашу, вскочил на неё и подтянулся к решётке.
- Я слушаю.
- Ты - с девяносто седьмой?
- Да.
- Держи "коня".
Тотчас напротив оконца повисла длинная колбаска из тряпицы. Владька втащил её к себе, отвязал и подёргал шнур, дав понять, что все готово, и шнур тут же ускользнул обратно, следом послышался тот же голос:
- Третья, слышишь, это тебе блатные послали из девяносто седьмой.
Владька соскочил с параши, поставил её на место, подошёл к двери и приложил ухо. Шаги надзирателя были слышны где-то в другом конце коридора. В этот момент, там же, кто-то постучал из камеры. Громыхнула "кормушка" и раздался недовольный, грубый голос надзирателя:
- Чего надо?
Владька со спокойной душой присел на лежак вплотную к торцовой стене, чтобы не было его видно в дверной "волчок" и развернул колбаску. Радости не было границ. В ней оказалась хорошая порция махорки, газетная бумага и спички с обломком тёрки. Тотчас дрожащими руками свернул цигарку, прикурил, глубоко затянулся и, выпуская изо рта дым, с наслаждением, подражая одному к киногероев фильма "Таинственный остров" по роману Жюль Верна, произнёс:
- Таба-ак... настоящий табак!
Но тут закружилась голова, и потемнело в глазах, словно опьянел. Прилёг на лежак. Через пару секунд вскочил, бросился к оконцу и стал торопливо, часто затягиваться и выпускать в него дым, чтобы избежать табачного запаха в камере, и то и дело, с опаской поглядывал на дверь. Иначе, если поймают в карцере с куревом, то вывернут все карманы и ещё добавят суток несколько. Выкурив с пол цигарки, аккуратно загасил, и экономно вытрусил остатки в карман.
На третьи сутки принесли положенный горячий обед - ту же тюремную баланду с пшённой размазней. Махорки хватило чуть ли не до конца его штрафного заточения. Наконец кончились эти мучительные пять суток, особенно ночей. Но перед выходом подумал: "А стоит ли проситься в другую камеру? Как-то неудобно получится перед блатными. Они мне прислали курить, а я, получается, - свинья? Нет, так не пойдёт". К этому времени в его камере, 97, произошли большие перемены. Гриня получил из Москвы отрицательный ответ и ушёл на этап. С ним ушли и многие другие. На их месте появились новеые. Но самое главное, ушли на этап Цветной с Хохлом. Но появился ещё один - Лева, по кличке Жидок. Маленького росточка, чернявый, с тонким крючковатым носом и яркими голубыми глазами. Лет тридцати. Очень подвижный, всегда весёлый. Пробежит по камере туда-сюда, прислонит ухо к двери, послушает, что делается в коридоре, и снова - в свой угол. При этом все время мурлыкал себе под нос, только что вышедшую на свободе, песенку: "Над городом Горьким, где явные зорьки, гудками кого-то зовёт пароход..." Упадёт на нары, закинет нога на ногу, покачается, потом вскочит и - к окну. Вызовет кого-нибудь из блатных в нижних камерах, поболтает, и начинает все сначала. Сам он не курил, но постоянно заботился, чтобы в камере было курево, и часто опрашивал:
- Ну как, мужички, табачок ещё есть?
И если не было, он тут же припадал к подоконнику и взывал тонким напевным голосом:
- Эй, урки, мой кисет уже опустел, а курить страсть, как хочется, уши опухли. Пришлите тележку. - И получив положительный ответ, сам опускал "коня".
Владькино место было свободно. Его строго охраняли, пока он был в карцере. После выхода оттуда у него чаще стала кружиться голова и темнеть в глазах. Особенно после резкого наклона или поворота. Постоянное недоедание, голод, точно слизкая холодная змея, поселившаяся внутри, впивалась своим жалом во все поры его тела и высасывала из него последние силы. По опыту своей жизни это ощущение ему было уже знакомо, и он старался не придавать ему значения. Он, зная, что когда-нибудь это кончится и настанут сытые времена. А кончится это скоро. Его все равно освободят. О другом он и думать не хотел. По-прежнему расхаживал по камере, только уже с более длинными передышками на нарах. Иногда даже не хотелось идти на прогулку.
Однажды, вот так же он прохаживался по камере и, поравнявшись с дверями, загрохотала "кормушка" и показался в ней толстый красный нос надзирателя, затем его хриплый голос, назвавший Владькину фамилию. От такой неожиданности он даже не понял. Думал, ослышался, и замер в оцепенении. Надзиратель повторил. И тут только включилось его сознание и он бросился к дверям.
- Распишись вот тут, что получил передачу, - сказал надзиратель и ткнул толстым коротким пальцем. Владька с радостью схватил карандаш и только вознамерился поставить свою подпись, решив, что это опять от Вани Холода, но увидев вверху фамилию Жени, так весь и похолодел. Потом бросил карандаш и решительно заявил:
- Отнесите обратно. Я её принимать не буду.
- Ну и дурак. Сытый, что ли? - с удивлением сказал надзиратель, и добавил: - такая девица... ты же обижаешь её. Что она тебе плохого сделала. Ты бы видел её глаза... как она тебя любит болвана. Сел в тюрьму, а она пришла, принесла передачу... ну и сиди, сдыхай с голода! - Закончил надзиратель и со злом захлопнул "кормушку". Владька бросился на нары, к горлу подкатил ком и на глазах выступили слезы. Он уткнулся лицом в подушку и дал полную волю своей слабости.
Последнее время Владька как-то стал забывать лицо Жени. Он напрягал память, силился, но оно ускользало от него, расплывалось на отдельные и какие-то невыразительные части. И вот теперь оно возникло перед ним во всей своей нежной красоте, ослепительной улыбке с ярким блеском её чудесных глаз. И это ему доставляло ещё больше страданий. Он вздрагивал, глотал слезы, и не мог их остановить. А тут ещё перед ним встал вопрос: как она узнала, что он арестован, что он в тюрьме? Какое позорище!
А узнала она просто. Мучимая тоской и неизвестностью о его исчезновении, она тоже не находила себе места. Пошли уже месяцы, а Владька, как в воду канул. Мать Жени, видя, как она тает на глазах, посоветовала обратиться в пароходство. Там наверняка ей скажут - где он и что с ним. Женя так и сделала. И когда она узнала, что он в тюрьме, для неё это был страшный удар, и в то же время не хотела верить в его вину. И вот теперь, уходя от тюрьмы, и унося обратно сумку с передачей, которую он не принял, она вся заливалась слезами.
Кончался уже и август, ответа все нет. Но он не падал духом и готов был ждать столько, сколько понадобится. Лишь бы пришло: "Освободить из-под стражи ввиду отсутствия преступления". Эти слова буквально впитались в его мозг, и не оставляли ни на минуту.
В камере давно все обновились. Даже не было урок. Он был единственным старожилом. Теперь он больше лежал на нарах. Во всем теле появилась какая-то изнуряющая слабость и постоянно кружилась голова, поэтому ходить по камере, как прежде, не очень хотелось. Достаточно было и прогулочного дворика.
По вечерам в окна камеры с танцплощадки городского парка культуры и отдыха, бывшего городского кладбища, врывались обрывки духового оркестра. Все затихали и вслушивались в танцевальную музыку, которая ещё больше нагоняла тоску об утраченной свободе.
Как-то, после обеда Владька задремал на своих нарах и ему снится сон, - будто он - в открытом море, на мостике "Ашхабада" за штурвалом. Но вместо компаса перед ним зияла какая-то чёрная дыра, а впереди, совсем близко надвигались огромные скалы, и "Ашхабад" с бешеной скоростью несётся прямо на них. Владька пытается отвести его в сторону, но вместо штурвала перед ним оказывается полуразбитая бочка с селёдкой. Владька бросился разгребать её, пытаясь найти штурвал. И вдруг вместо штурвала перед ним возникает перекошенное язвительным смехом лицо комсорга. Он подмигивает Владьке и громко хохочет и в это время "Ашхабад" с грохотом врезается во встречные скалы и разваливается пополам. Владька встрепенулся на своём подголовнике, называемом подушкой, и открыл глаза, но ещё несколько мгновений не мог сообразить после сна. И вдруг услышал свою фамилию:
- Забара... - Сердце застучало так, что казалось, вот-вот выскочит из груди навстречу следующим, так долго ожидаемым словам: - "С вещами на выход!" - Но после короткой паузы он услышал: - Он что, спит? Разбудите.
Внутри у Владьки что-то ёкнуло и оборвалось. Он поднялся и подошёл к двери.
- Я Забара.
- Кассацию писал?
- Писал.
Надзиратель просунул в окошко "кормушки" журнал с карандашом.
- Распишись, что получил ответ. Вот здесь,- он ткнул толстым пальцем с прокуренным пожелтевшим ногтём.
Владька расписался и дрожащими руками принял от него тонкий, папиросный листок бумаги. "Кормушка" захлопнулась с тем же грохотом, как и "Ашхабад" налетевший во сне на скалы. Владька повернулся от двери к свету и весь в напряжении уткнулся глазами в текст бумажки, который гласил: "Удовлетворение жалобы отклонить. Приговор оставить в силе". Это был такой удар, что он едва устоял на ногах, а лоб покрылся холодным потом. И ему никак не хотелось верить. Он ещё и ещё раз пробежал по бумажке изумлённо-растерянными глазами. И наконец, понял, что это не сновидение, а явное и окончательное крушение его надежды и крутой поворот судьбы с её новым черным и непредсказуемым началом.
- Ну что, оставить в силе? - прозвучал с верхних нар мягкий сочувствующий голос.
Владька молча кивнул головой, прошёл к своим нарам, присел с краю, беспомощно уронив руки на колени. Так сидел какое-то время, точно прибитый, уставившись в одну точку, ничего не видя и не чувствуя, будто внутри у него враз все вымерло и наступило какое-то опустошённое затишье, словно до этого туго натянутые струны вдруг лопнули и безжизненно повисли в нем, как в тёмном пустом подвале! И если бы его тело сейчас жгли калёным железом, он наверняка не почувствовал бы боли. Но тут, в это его состояние вторгся сосед по нарам, спросил:
- Будешь ещё писать?
Владька опомнился, но ответил не сразу:
- Не знаю. - С этим ответом начали оживать в его голове мысли, но были какие-то разрозненные и толпились между собой, мешая друг другу проясниться. Наконец, овладев собой, он стал перебирать в памяти, словно перелистывая страницы давно прочитанной книги, свою небольшую прожитую жизнь. И чем больше он углублялся в неё, тем больше хотелось кричать: "Ну почему? Почему? Почему всю жизнь на меня сваливаются какие-то беды, несчастья! Почему? Почему они не проходят мимо меня, как у многих других людей, хотя бы, например, взять всех моих знакомых, корешей?! Будто и в самом деле на мне лежит какое-то проклятье!".
Действительно, мечтая, с раннего детства о мореплавании, этот его корабль, словно заранее был кем-то оснащён роковыми парусами, которые постоянно сбивались с курса и выносили на скалистые рифы, разбивая его вдребезги.
Он снова и снова подробно перечитывал строчки своей жизни, словно перебирал звенья цепи, покрытые сплошной ржавчиной, между которыми просвечивало так мало радости. А те, которые светились ярче других, были такими короткими и с ещё более жестоким, мучительным концом, как, например, последний, завершившийся на долгие годы лишением свободы, навсегда разлучённой с горячо любимой девушкой и страстной мечтой.
За окном уже совсем стемнело. Над дверью камеры в гнездовом, зарешеченном углублении мерцала тусклая электрическая лампочка. В камере стояла тишина, которую, как всегда, по вечерам нарушал слегка приглушенный, завораживающий голос романиста, повествующего очередной роман.
Владька несколько раз прошёлся по камере и снова прилёг на нары. Голос романиста все больше раздражал его, и он всеми силами пытался переключить внимание своего слуха на звуки духового оркестра, которые доносились с танцплощадки городского парка и врывались в окна камеры. Наконец, он не выдержал, поднялся и подошёл к окну. Здесь яснее была слышна музыка, звуки которой под порывами ветерка, то приближались, то удалялись. Он поднял глаза и стал смотреть сквозь решётки поверх расширения козырька в чистое звёздное небо. На мгновение ему показалось, что это - не звёздные небеса, а тёплое, ласковое море, усыпанное фосфорическими блёстками. Будто оно тихо, грустно плещется, унося в своих неутомимых волнах куда-то в неизведанную даль безвозвратно его оборванные, униженные, оскорблённые, измученные мечты!
И тут, словно ветер, разорвавший туман, до него донеслась мелодия старинного вальса "Осенний сон". Сердце снова больно сжалось в груди и перехватило дыхание. Перед ним в новом ярком свете, во всем обаяния и красоте всплыло, стиравшееся уже в памяти, родное, милое лицо Жени с её большими, внимательными, умными, улыбчивыми глазами. Эта музыка, этот чудесный вальс тут же напомнили Владьке первый выход с ней на танцы в железнодорожном клубе. И когда во время движения вплотную встретились их искрящиеся глаза и пересеклись волнующие дыхания, у него так глубоко и сладко тогда обожгло все внутри и так гулко забилось сердце, что он даже испугался, что она могла услышать. А потом… Потом был страстный, неудержимый порыв, порыв испепеляющих жарких поцелуев, которые оказались первыми и последними!
Он со скрежетом стиснул зубы. Хотелось взвыть, так взвыть, чтобы заглушить в себе эти нестерпимые, ужасные муки, страдания, боль!
В парке прозвучал последний аккорд вальса, и наступила длительная пауза. И тут, что-то холодное толкнуло в его истерзанное юное сердце, а в голове, словно яркая лампада, высветила неожиданную мысль о том, что там, в городском парке под танцплощадкой захоронен, его дед. И какое роковое совпадение, подумал он, словно злая шутка, насмешка судьбы. Они никогда не видели друг друга, а теперь оказались рядом, по соседству, только один в могиле, а другой - в тюрьме. И вдруг Владька отчётливо представил, о чем раньше никогда не задумывался и, вообще, не придавал значения, что он не является ему родным дедом. Настоящий его дед - английский моряк, с которым когда-то в Канаде согрешила бабушка и забеременела. И этот дед, что - под танцплощадкой, чтобы сохранить семью, решил вернуться обратно в Россию. По пути во Владивосток бабушка рожает будущего Владькиного отца. Этот дед не принял его за своего. И в гневе хотел выбросить за борт в открытое море. Но слёзные рыдания бабушки и их восьмилетней дочери, остановили деда, однако он проклял этого младенца на всю жизнь.
Обо всем этом Владька знал из случайно подслушанного разговора между тётей Катей, старшей сестры отца, той самой их дочери, с его матерью.
При вспоминании об этом случае, в душе у Владьки прибавилось ещё и какая-то смутная тревога. Будто и в самом деле во всем этом кроется какая-то загадочная фатальная связь с его личной судьбой. Например, тогда на Камчатке, в Авачинской губе из всех пассажиров за бортом оказался именно тот, когда-то приговорённый к такой участи, а затем проклятый, младенец. Словно тот далёкий во времени, неутолённый гнев и проклятие подтвердили истину бабушкиного греха и догнали его, когда он сам стал отцом. Однако, почти не пострадал, - всего лишь немного испуга и холодной ванны. А по-настоящему за бортом оказался другой младенец, который, как будто и нёс на себе отметину того проклятия, словно он и был тем плодом греха, который нёс в себе природу чужой плоти. И только благодаря восточному ветру его не вынесло в океан, и он остался жив.
В подтверждение, если верить генетической наследственности, то во всей Владькиной родословной никогда не было моряков. А отец с матерью и вовсе боялись моря. Зато у Владьки с самых пелёнок звучал в душе зов моря, необычная страсть к нему. Может в этом и кроется загадка, и дед, который захоронен в соседстве с тюрьмой, под танцплощадкой, на которой теперь веселятся и танцуют молодые люди, действительно не имеет к нему никаких биологических, родственных отношений? И его проклятие перешагнуло через отца и остановилось на Владьке, который был чистейшей копией его? А ведь и в самом деле, в жизни Владькиного отца всегда все совпадало с его желаниями и даже больше. Он и сам не однажды говорил своим друзьям, что он везучий.
Это открытие привело Владькины чувства к ещё большему смятению, словно наткнулся на огромную каменную стену, за которой разверзлась бездонная тёмная пропасть. Он уткнулся неподвижным взглядом в бетонный подоконник, в который были вмонтированы тюремные решётки, и провёл влажной ладонью по вспотевшему лбу. Так, он стоял, пытаясь мысленно разобраться в этом тяжёлом, горьком, сложившемся положении, и что его ждёт впереди. При этом, откуда-то из глубины души все настойчивей и яснее пробивалось ощущение жаждущего светлого успокоения. Как бывает - в душную комнату вдруг врывается свежий чистый воздух и делает дыхание лёгким и свободным. Это чувство ему было хорошо знакомо. Оно всегда приходило, когда он оказывался в труднейших и безвыходных положениях. Он оторвал глаза от подоконника и снова поднял их в небо, пошевелив губами, решительно произнёс про себя: "Ну что ж... ладно... раз суждено мне это штормовое плавание, значит, я должен стойко пройти его и не упасть в трюм, не сломаться, остаться на мостике этой своей заклеймённой судьбы с её роковыми парусами и твёрдо стоять до конца!" Или, как говорил Пётр Гаврилович: "Если тебе выпало идти по болоту, то ты должен пройти его чтобы не выпачкать ноги и не растерять веру в высокое предназначение жизни. А жизнь, как известно,- это борьба! Но самое главное в этой борьбе это победа духа над собственной слабостью". Набрав полную грудь воздуха, он с облегчением выдохнул и тихо, но твёрдо произнёс: "Где нет борьбы, там нет побед!" В это мгновение в небе сорвалась звезда и, чиркнув небосвод, тут же погасла. Из парка теперь доносились звуки фокстрота. А в затаившейся тишине камеры продолжал шелестеть вкрадчивый, таинственно-завораживающий голос романиста:
- По тёмным улицам Парижа мчится машина с потухшими фарами...


г. Донецк. 1999 г.