Люся упала, и ее красный шарф распахнулся на обе стороны, как ворота.

...Он уже пожалел, что толкнул ее, и теперь жена поднималась вяло, извлекая то руку, то ногу из жидкого мартовского снега. И в конце концов застыла на четвереньках, бормоча то ли «козел», то ли «урод». Он пошел домой торопливо, не оглядываясь, но чувствуя: приглушив свет, соседи с интересом выглядывают из окон.
Но, по правде, Людмила сама спровоцировала его, наскакивала, приподнимаясь на цыпочки и лупила кулаком в грудь. Пьяная Люська требовала продолжения банкета (они шли из гостей, праздновали Масленицу), но он коротко и жестко сказал: нет; было стыдно от друзей — за то, как она на лавке раскачивалась неваляшкой, пока всей компанией ждали такси, как путала имена обступивших ее друзей. Длинный шарф был накручен у нее на шее как попало, соплей-петлей — и какое-то время он боролся с желанием начать душить им Люську, так, чтобы она, протрезвев, заговорила человеческим голосом.

...Несколько минут спустя Людмила заявилась домой. Шумно стянула сапоги. Так и не раздевшись толком, завалилась в зале на диван.
«Хоть бы соседей постыдилась!» — он неохотно поднялся, чтобы запереть за ней дверь и заметил, что красный шарф змеей протянулся по коридору, прямо к порогу ее комнаты; и это зрелище резануло неприятно, словно рептилия за ночь могла подобраться к Люське и опустошить ее, как бутылку с молоком.
Уснуть не мог долго. Рассматривал тени: от комнатных цветков падали по углам потолка; одна, посередине, от торшера; а самая большая, похожая на снежного человека в лохмотьях и с топором из острого камня, проекцировалась непонятно от какого предмета и разрасталась в полпотолка. Он мучительно пытался найти ее первооснову, но, так и не найдя, решил, что тени, случается, возникают сами по себе, вылезают через отверстие из потустороннего мира, а возможно из самого ада, с целью всколыхнуть со дна души неприятные воспоминания. Вспомнилось, как несколько месяцев назад он схватил нетрезвую Люську и выкрутил ей руку, не больно в общем-то, но она страшно, по-птичьи вскрикнула, забилась в угол дивана. Он тогда демонстративно лег спать, а Людмила сидела зареванная, лохматая и вертела пузырек с корвалолом, бормоча, что, если он хочет от нее избавиться, она даст ему такую возможность.

...Когда попытался наконец прикрыть глаза, почувствовал, что веки смыкаются с трудом, так как глаза переполняет влага и чтобы их закрыть, требуется выдавить соленую жидкость. С правым глазом это вышло легко, а вот в левом получился перебор и острая капля царапнула щеку, получалось нехорошо, не по-мужски.
Тогда он принялся собирать непутевую жену Люську в единое целое. Вон ее халат с кудрявым жестким воротником, он подарил его жене накануне свадьбы, значит, шесть лет назад, но ей не понравился синий цвет халата и она поменяла его на красный. Перед тем, как вернуть в магазин раскладывала рукава на паласе, чтобы аккуратнее засунуть назад в хрустящую прозрачную упаковку, и они долго упаковывали халат на четвереньках, готовили к обмену, «чтоб было незаметненько». Обиды тогда не было совсем, хотя ему больше нравился синий — цвет надежды, а ей красный — цвет радостных желаний и удовольствий.
Висящий Люськин халат имел ее фигуру, некрупную, чуть расклешенную к бокам, и даже запах, больше — пирожков, что она пекла по воскресеньям; и, если прислушаться, халат имел тонкий и звонкий Люськин голос — то смеялся глуповато и заразительно, как умела только она, то говорил быстро и сбивчиво, вставляя «ну вот, ну это самое».
На ковре стояли женские тапочки, голубые с красным, в области пятки у них чернели вмятины, хотя Людмила была легкая и тапочки надевала редко — ей все время было жарко. Она шлепала по полу босыми ногами, и он знал, по тому как с левого боку становилось пусто и холодно, сколько раз за ночь она пила из-под крана холодную воду, сколько вставала по-маленькому.
Родной образ жены сложился, на удивление, быстро и легко. И только лицо — пьянющее и бормочущее дурь — не втискивалось в него. А в зеркале, полуосвещенном и глубоком, мелькало давнее, свадебное, с пучком-кактусом на затылке и красными пятнами на щеках — от мелких праздничных неурядиц. Уши Людмилы при зачесанных волосах казались непропорционально большими, а сама она вызывала жалость.
Собрав жену как единое целое, он в который раз убедился, что, несмотря на стенания своей матери, «да разведись ты с этой алкоголичкой», он не сделает этого никогда, если только собственными руками не лишит ее жизни когда-нибудь в горячке. А потом разгонит машину — и в бетонную стену.
Он осознавал, что другая, ненавистная ему Люська, окруженная то ли красными удавами, то ли снежными человеками, в это время мерзко всхрапывала на диване, и вспомнил, как хотел задушить ее в родном дворе. И постарался разжечь в себе брезгливость и ненависть.

...Подруга Людмилы, Маня, златокудрая, как ангел, толстуха, со смешком рассказывала ему, привозившему товар, как прячет Люску в коробках на складе, чтобы та отоспалась, когда с бодуна. «А мне-то куда спрятаться? Люся в зале на обслуживании не одна, если что, девочки прикроют, а я на кассе целый день, в туалет не отойдешь», — она вызывающе близко придвигалась к нему, синие ухватистые ее глаза словно требовали платы за утаивание Людмилиного позора.
Проходили дни, недели, месяцы — и все эти неприятные моменты стирались, забывались, заметались жизнью — так заметаются случайной поземкой грязные жижистые следы на мартовском снегу. На первый план выдвигалась покупка ковра, двуспального дивана, установка пластиковых окон, переход его на новую должность — водителя маршрутного такси. И воскресшая к жизни Людмила хлопотала, бегала по их крошечной квартирке, делая по пять дел одновременно.
Тогда они часто любили друг друга. Он настаивал, чтобы свет не выключать, — так веселее, но Люся кидалась к торшеру, крича, что первый этаж и «разве так можно?», и он ловил ее, маленькую, голую, и, чувствуя себя маньяком-растлителем, разводил скрещенные руки и целовал в плечи, покрытые гусиной кожей. Он даже чувствовал, что не против, чтобы под окнами выстраивались зрители. Пусть завидуют
Нет, положа руку на сердце, у них в кухне никогда не стояли чекушки и фанфурики, просто Людмила напивалась неожиданно для всех и себя, и, словно одержимая адскими чудовищами, ненавидела его и лезла драться.

...Мучаясь бессонницей, он вспомнил дурацкий рассказ одного приятеля-водилы, помешанного на передачах про экстрасенсов; странноватый парень рассказал на полном серьезе: мол, чтобы узнать правду о человеке, надо ночью взять его за мизинец — выложит все как на духу.

...Электронное табло будильника показывало два часа тридцать минут, когда он, не включая света, вошел в соседнюю комнату. Там, нагнувшись, взял теплую правую Люсину руку с крупной звездой обручального кольца и произнес неуверенно: «Люсь, почему ты пьешь, а?» Внутри у нее забулькало, заклокотало, словно закипел чайник, причем в желудке или животе одновременно, затем послышалось раздраженно-отчетливое: «Ну ты, отстань, слышь?!» Она замотала головой. И только после того, как его сердце отсчитало в тишине десятки ударов, сказала вызывающе трезво: «Знаешь, почему у нас нет детей? Три аборта сделала». Потом на непонятном языке, может быть, китайском, начала рассказывать что-то, пытаясь жестикулировать, и он подумал: наверное, свою историю любви, ведь был же у нее кто-то до свадьбы.
Страшные Людмилины слова на несколько секунд сдавили сердце, но волна жалости и прощения, которая в середине ночи прибила его к дивану, понесла дальше. Он осторожно поцеловал ее тоненький мизинец: «Все образуется, Люсенька, мы ж и не думали еще об этом серьезно, а захотим — и все получится».
И лег рядом с диваном на толстый белый ковер, недавно приобретенный и пахнущий новью — снегом с тонким оттенком уксуса, и так лежал, почти не чувствуя холода, несколько часов, пока не затекло плечо; и уже в полусне вернулся на двуспальную кровать и отключился, а когда открыл глаза — из окон хлыстало утреннее золото. Можно было не торопиться вставать: у него был выходной и у его жены — тоже.

...С утра они решили мыть окна на лоджии, он-то и не собирался, конечно, но Людмила чувствовала себя виноватой и деятельностью выгоняла похмелье: «Скоро Пасха, а в окна не видать ничегошеньки, осенью-то не спохватились даже паутину смахнуть».
Хотя до Пасхи, понятно, глаза вытаращишь. Открыли рассохшиеся створки лоджии — и посыпались жучки, паучки, ночные бабочки. Принесли совок и веник. Убрали лыжи и лыжные палки. Задвинули в угол мешок с пустыми трехлитровыми банками. Он изумился: «Надо ж сколько огурцов за зиму слопали!» В комнату ворвался запах весны — особый дух глубинной ее синевы сквозь щупальца мороза, дул теплый юго-западный ветер.
Он увидел, что Люсины глаза, округлившись, часто моргают на солнце, а за незавитыми светлыми волосами розовеют уши. «Вон то дерево, — он показал на березу с двумя кругляшками в середине ствола,— женщина, у нее, видишь, грудь, — он оттянул майку в соответствующих местах, — и... дети». Рядом торчали два малорослых пушистых кустика. «А вон то дерево, — Люся по пояс свесилась из лоджии — точно, мужик». Она, смеясь, тыкала пальцем в сосну с подозрительным сучком на гладком стволе.
«Люсь, не пей больше, а», — в спину попросил он ее, яростно рвущую его старые клетчатые рубашки на лоскуты.
Люся, не отвечая, поставила на табуретку таз с мыльной водой и неожиданно опустила в него лицо. Он сначала хотел резко потянуть ее за плечи, но потом решил подождать, пока она вернется к нему сама.