ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



[Мой] мир болен РАКОМ - Эпизод II: Орфин (из жизни раковых наркоманов)

Автор:
Убивайте дебилов, жгите дома,
танцуйте на могилах, а потом
завязывайте со стимуляторами…




Глава 7

Я пересёкся с Гуровым в коридоре университета. Встреча получилась короткой и не очень продуктивной на яркие фразы:
– Здрасте, – буркнул я, пряча взгляд.
– Привет, Антон. Что-то ты какой-то…
– Я в норме, – махнул я рукой.
– Пил? – Гуров с ходу предположил самое худшее (на его взгляд).
– Нет.
____

Если вы когда-нибудь слышали о такой вещи, как «зона дискомфорта», то вы должны знать, что человеческий мозг склонен упрощать свою работу. Простые вопросы, простые варианты ответов на них, простые решения…
Он составляет подсознательный график своей деятельности, в котором все его действия отточены почти до автоматизма. Встаёшь, вырубаешь будильник, шатаясь идёшь в душ, чистишь зубы, похмеляешься… Однако стоит нарушить очерёдность, как всё вдруг проясняется. Мозг, который вы заставили работать не по типичной схеме, недовольно набирает рабочие обороты, и так вы уже в начале дня начинаете генерировать новые идеи, мысли, планы… Как побочный эффект – мигрень.
____

– Просто голова болит, – удивительно, но честно признался я Гурову.
Тот не поверил.
– Правда, – взглянул я ему в глаза. – Бессонница, не смог заснуть. Может, уже отпустите меня на занятия?
Тот только усмехнулся.
– Я тебя и не держу.
____

Едва заставишь мозг поработать – едва выведешь его из этой самой «зоны дискомфорта» – как он тут же просится назад. И так ты вновь возвращаешься в колею, потому что колея безопасна – можно просто жать педаль газа и, отпустив руль, откинуться на спинку кресла и ехать себе в полудрёме. Безопасность передана нами и усвоена на генетическом уровне. Как залог выживания. Вот под каким предлогом губится всё уникальное и оригинальное.
Я не могу себе этого позволить. Полудрёма – это потеря времени, это холостые обороты. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на отдых или банальную работу. Мы кушаем, чтобы жить дальше, еда переваривается и всасывается организмом, а далее – от неё словно и никаких следов. Мало кто может обратить внимание на то, что всё человеческое тело – результат банального, многократно повторяющегося процесса питания. И зачастую больше ничего. Оболочка.
Знания – тоже пища, но каждый принимает её по-своему.
Итак, что же это я такого сделал сегодня, что не смог вернуть свой раненный раком мозг обратно в колею из-за чего он и отозвался тупой мигренью? Ничего. Просто встал посреди ночи, не в состоянии дальше спать.
Ночью на меня накатило какое-то смутное беспокойство и тревога. Словно я упустил из виду что-то важное, словно передо мной вдруг вырос гигантский слон: факт, наталкивающий на важный инсайт, но всё же не подпускающий к нему настолько близко, чтобы я уже смог потрогать его и ощутить. Что-то во мне поменялось.
И я не хотел думать о том, что в этом как-то виноват мой последний визит на Каширку. Оговорка: предпоследний. Последний ещё впереди. Десять месяцев. Чёрт, всего десять месяцев…
Ах, вот откуда ты, мигрень…
Я сидел посреди гигантского проспекта и мимо меня проходили люди. Их было тысячи, миллионы. Никого из них я не знал, ни с кем не стремился сблизиться, узнать получше, научить чему-то или наоборот, научиться. Мне было плевать, пусть каждому двадцать восьмому из увиденных мной людей суждено сегодня умереть – я не способен предотвратить это. Чувство смерти – с недавних пор я знаю это – это самое лучшее, что можно обрести. Так становится интереснее. Просто интереснее.
И всё вдруг обретает вкус. Вкус вертящегося со скоростью света сверла в башке. Хреновое определение для вкуса. Отталкивающее, правда?
Огни мигали и цвета сменяли друг друга. В новостях всё по-прежнему: кризис, политика, спорт… Передачи зомбируют нас, а нам плевать. Молодёжь крутится в подъездах или сидит дома. Некоторые вещи заставляют их вылезать из нор – и жить, но и эти вещи часто оказываются фарсом или ловушкой. Мы много слышим о социальных проектах, на которые государством потрачены огромные деньги – но что от них толку?
«Селигер» – говно, «Гражданская Смена», «Гвардия» и прочие «Путин-югенды» – говно. Вот так вот, коротко, по-ленински.
Ну вот, опять пошли нравоучения…
– Нет, господа студенты, надеялись отмазаться от меланхоличных мыслей препода – значит, ошиблись кабинетом. И профессией.
Так вот, «Селигер»…
Вся эта тошниловка для чешущихся до популярности и хоть какой-то власти ребятишек не стоит и пшика. Деньги брошены огромные, а отдачи – ровно ноль. Превращение среднестатистического быдла в быдло политически активное и ориентированное – это золотой бизнес нынешней власти: так одновременно наводится некоторый порядок в стране и исключается вероятность появления пятой колонны. Золотой бизнес и новая пропасть: знаний в ребятках ровно ноль, а амбиций… Немотивированные амбиции это отголосок беспощадной фантазии: только куклы и игрушечные роботы в них перешли на новый уровень и теперь выглядят иначе: «Мерседесы», бунгало… Смешно смотреть.
– И что, говорите, это не относится к «социальной психологии»?
Мы глубоко заблуждаемся, если считаем, что в нашей стране прекратилась идеологическая накачка народа. О нет, мы всё ещё живём в том самом идейном совковском обществе, в котором «правильность» и осторожная молчаливость гарантирует тебе свободу от нажима сверху – степень реальности которого официально не подтверждена. Может, это всё вымысел, может, мы всё просто придумали, испугались? Хотя сейчас мы уже боимся вслух перемежать слова «Путин» и «Медведев» с негативными словами вроде «неэффективно» или «идиотизм». Можно только вот так: «Путин сказал, что нынешняя политическая система неэффективна и является верхом идиотизма». Мы совки.
– Вы все – дети совков. И не смотрите на меня так.
Наша жизнь мало чего стоит, иначе она не покупалась бы за такие копейки. Этот мир, как волшебный лес: сволочной луг слева, стервы летают в голубых небесах, карьеристы пьют из копытца, идиоты торчат перед камнем на распутье и просто наивные гномики ошиваются там и тут. Нормальных людей нет, потому что «норма» – это усреднённость, а усреднённость – это лакмусовая бумажка отсутствия развития. Надо говорить не «нормальные», а «недоразвитые». Знания ПК, пользования метрополитеном и дорожного движения не в счёт – это всё техника, вроде проприоцепции и чувства равновесия. Позволяет балансировать в этом железобетонном зоопарке, но к плюсам не относится.
Я говорю об этом столь часто – и буду говорить – потому что меня это бесит. Всё вокруг неправильно и не так, как должно быть. Легко, казалось бы, вот так вот утверждать. Но знаете, на самом деле очень нелегко видеть и понимать, что другие варианты реально существуют. А окружающие люди ни хрена не замечают и им всё до лампочки.
Такое зрение – это не дар психологии или опухоли и уж тем более, прости господи, ощущения близкой смерти. Вон, посмотрите, сколько психологов продались каждодневной рутине, «бизнес-философии» или религиозным фанатизмам и подпольной LSD-терапии «просветления»; посмотрите, сколько раковых больных живут бесполезной жизнью; посмотрите, сколько смертников сидят сиднем в одиночных камерах, проедая плешь в бюджете!
Ах, как мне не стыдно так говорить!
– Антон, мне кажется, что говорящий должен отвечать за те слова, которые он произносит вслух.
– В таком случае, на ваш взгляд, всё, что мне, очевидно, остаётся, так это замолчать, да? Скоро замолчу. Совсем скоро…
В этом мире – моём мире – слишком много переменных и мнимых величин. Активность воображения зависит от того, болит ли башка, трезвый ли я, в хорошем ли я настроении. Именно под влиянием этих факторов угол моего зрения и меняется – он непостоянен и нечёток. А значит, и сам я непостоянен и нечёток. Сегодня я говорю одно, завтра – совершенно другое, а послезавтра я могу вообще промолчать.
Это плохо, скажете вы.
Согласен, нет ничего хорошего в том, что ты иногда не можешь найти свою позицию. Главное в этом деле – не дойти до ручки, не записаться в суицидники или просто не изгадить чем-то своё и так уже под-порченное здоровье. Потому что в этом случае уже совершенно насрать на то, насколько ты гибок и сколько позиций ты уже занял или поменял.
Но – и это моя последняя мысль, после которой я бегу обратно в колею – но посмотрите на это с другой стороны: может, я не просто шатаюсь от позиции к позиции – может быть, я просто гибок и объективен? Может быть истинная, настоящая объективность в том и заключается, что бегать по полю из угла в угол и старательно рассматривать предмет со всех возможных сторон? Звучит логично, ведь одновременно во всех углах не оказаться. Приходится мотаться, да.
____

Мигрень…
Ничто её не остановит. Чёрт.
А тут ещё передо мной сидит стадо необученных гиббонов, которым в голову надо напихать побольше знаний (а на выходе не забыть вручить диплом и прочие атрибуты гос.аттестации).
– Вы уже проходили введение в профессию? – спросил я у всей группы, стараясь не показывать боли.
– Что у вас с лицом? – поинтересовалась Подлиза.
Следы героической битвы с дворовой гопотой фиолетовыми орденами красовались на моей сонной роже. Я поморщился.
– Правильный ответ был «да» или «нет».
– Да, – тут же ответил Идиот, – его проводил зав.кафедры.
– Отлично. Это означает, что вас ввели в определённую колею. Дали знать о том, какие границы вам будут открыты и чему вас обучат. Дали знать о тех пределах, в которых вы – если говорить абстрактно – должны мыслить и действовать, и тех, в которых – говоря уже практично – вы будете зарабатывать себе на жизнь. Вы либо будете заниматься частной практикой психоанализа – которая у нас в стране так непопулярна, – либо разбредётесь по кабинетам социальных психологов – что это такое?! – или пойдёте в аспирантуру. Сейчас этот выбор может и кажется богатым, но уже на третьем курсе многим из вас станет ясно, что выбирать по сути не из чего. Психоанализ – это безнадёга, если только ты не гений, а среди вас таких нет; «социальный психолог» с древнерусского вообще переводится как «бесполезный дворник», а аспирантура… Хм… если я кого-то не уважаю больше, чем социальных психологов, так это преподавателей, которых учили преподавать, да профессоров, которых учили философствовать.
– Что вы хотите нам сказать? – спросил кто-то со средних рядов.
Кажется, я их сегодня замучил философией. Но мне больно, а значит я сейчас тупо проецирую, чтоб вручить такую же боль и им, поместить её в их головы.
– Очень простую вещь: я хочу передать вам то наблюдение, которое я сделал сам. Я вообще все свои наблюдения делал сам, – постарался я пошутить, но скверно, – но одним я особенно горжусь. Итак, запомните: все преподы, которые вам когда либо попадутся в этих стенах, делятся на два типа. Первые чего-то реально добились в жизни, удовлетворили своё самолюбие делом своей жизни, завели семью или какое-то тихое дельце, или просто накопили на нормальную жизнь и приходят сюда, в эти стены за тем, чтобы делиться своим опытом. Второй тип – это педагоги. Более массовых рассадников идиотизма, чем ПедВУЗы и аспирантуры психоаналитических институтов вы не сыщите во всей вселенной. Даже в Гос.Думе нет такого количества бесполезных людей, как в тех местах, где пустышек и придурков учат учить, ничего предварительно не добившись в жизни. Штука в том, что жизнь сама научит, как обучать – при условии, если вы будете внимательно наблюдать за всем происходящим, а не стоять, беспомощно раскрыв рты.
Я встал и походил вокруг парты. Голова не унималась.
– Мы ушли в сторону. Я хотел поговорить о вашем будущем. Вас, как психологов на втором курсе будут учить по особенной методике. Вячеслав Александрович был крайне против того, чтобы я раскрывал этот секрет, но, по правде говоря, у меня сейчас болит голова и поэтому мне откровенно насрать, – я оскалился в сторону Подлизы. – Итак, чтобы научить вас наблюдательности, чтобы научить психологии – то есть знаниям о сторонах человеческой души, вас будут натравливать друг на друга. У вас будут круговые терапии, где вы должны будете изливать свою душу, раскрываться, плакать, кричать и так далее. Её тоже будет вести студент…
– Вы? – спросила Красавица.
– Нет, другой. У меня для всех этих соплей не хватает нервов и пистолета с одним патроном, – брезгливо ответил я. – Даже если я назову вам имя этого человека, оно вам всё равно ни о чём не скажет…
____

Артём Волков.
Мой однокурсник, учащийся в параллельной группе. По иронии судьбы, он был моей прямой противоположностью: мил, всегда следил за модой, популярен, участвует во всяческих социальных проектах (не пропустил ни одного «Селигера», красавчик, блин) и при всём этом является моим неплохим другом. Точнее, не то чтобы другом: просто его болтовню я ещё способен выдерживать больше одного часа. Ну и ещё я способен доверить ему какой-нибудь маленький и дешёвый секретик. Вроде того, как мама поймала меня за мастурбацией.
Коренной москвич, живёт на Таганке. Уверен в себе. Впрочем, не так, как я. Станет неплохим психологом – только вот специализацию выбрал чмошную.
– Социальный педагог?! – издевательским тоном переспросил я. – Это что, Зигмунда Фрейда посадили за доску к третьеклассникам? – всё подкалывал я его.
– Очень смешно.
Я продолжал придумывать интерпретации:
– Это что, Зигмунду Фрейду вкололи героину?
– Ой, да хватит уже! Это, между прочим, более интересное дело, чем тебе кажется.
– Конечно, – я в тот момент был фонтаном сарказма: – Просто твоя социальная сознательность тянет тебя в это дело за известное место. Ты не успокоишься, пока не поможешь всем людям и не выполнишь свой великий долг, так что ли?
– Да ладно тебе! – отвечал он на мой явный скепсис во взгляде, – а сам ты чем занимаешься? Ходишь по городу, морально мочишь людей, описываешь какие-то реакции… Что тебе это приносит?
– Удовольствие и деньги.
– Деньги? Воображаемые деньги в твоей маниакальной воображаемой стране?
– Я написал книгу, – упрямился я.
– Дерьмо! Если честно, мне жалко того ракового парнишку.
– И благодаря всему этому меня – что? – не слушал я его. – Меня взяли преподавателем!
– Да, для первого курса. Расчёт Гурова тут прост: они ещё слишком юны, чтобы воспринимать тебя всерьёз, так что особо ты им навредить не сможешь. А вот мне поручена более ответственная работа. И заметь, я, в отличие от тебя не кричу об этом на каждом углу.
Мы смеялись и подкалывали друг друга… Нормальный такой, типичный для молодёжи способ обще-ния, который, кстати, критикуется православной церковью. Ну и к чёрту церковь. Такое общение – не дар Нечестивого, а лишь приспособление к условиям выживания. Вроде ничего так спеваешься с человеком, но близко к нему всё равно не подходишь.
Нужно ли говорить, что меня это полностью устраивало.
У Артёма кроме всего прочего – и это меня в нём устраивало ещё больше – была «маза на всё». В переводе с современномосковского это означало, что этот человек мог достать что угодно, когда угодно и на совершенно льготных условиях. Отец – бывший дипломат. Он, кстати, через свои связи неплохо помог мне с моей книгой.
Может показаться, что наша дружба не была соизмерима, или что она вообще не была дружбой в традиционном её аспекте. Не знаю, плевать. Для меня факт был налицо: он просил меня о чём-то, потому что знал, что я выполню его просьбу – то же самое делал и я. Многим из нас знакомы такие отношения, когда берёт только один – а второй отдаёт. Ну, мы в этом смысле хотя бы иногда чередовались…
– Тём, у меня к тебе большая просьба, – позвонил я ему вчера, когда голова начала разрываться от боли…
____

Я продолжал распинаться перед студентами:
– Как вы понимаете, вы можете отреагировать весьма неадекватно на то, когда все ваши душевные переживания выйдут наружу перед толпой одногруппников, с которыми вы уже и так успеете сдружиться или переругаться. Либо вы со временем обозлитесь на них и начнёте воевать, что лично я вполне пойму и благословлю, либо вы станете доброй ромашкой и влюбитесь в окружающих, демонстрируя каждому свою личную привязанность и любовь. В последнем случае вы будете полным идиотом и опорочите славное дело дядюшки Зигмунда и его сыновей.
Дальше я замолчал, тупо уставившись в пол. Ждал их обратной реакции.
– И что? – тупо спросила Красавица. – Вы хотите нам что-то посоветовать или что?
– Во-первых, я пока не вижу среди вас настоящих психологов. Даже зачатков не вижу. Да, вы ещё только первый курс и всё такое, а у меня, с другой стороны, есть неестественный дар закрашивать реальность в тёмные тона, но разве никому из вас не хочется уже поиграть в настоящие взрослые игры?
– М-м-м, что это значит?
– Пока ничего, я ещё не успел сказать «во-вторых». Итак, во-вторых. Вы сделали то, что я просил вас? Наблюдали за людьми, делали заметки?
Все замолчали. Вступила Подлиза:
– Весь смысл во «взрослых играх» – это ходить по улице, изображая вас?
– Ну по настоящему крутые игрушки вам пока никто не даст, – резонно ответил я. – Оценка незнакомых вам людей – это процесс безболезненный и не влекущий за собой особой ответственности, если держать эту оценку при себе. Вообще говоря, все мы оцениваем окружающих – так уж выстроен механизм выживания, поэтому не надо говорить, что вы этого не умеете. Вы встаёте с утра, идёте по улице, видите, например, человека, который выглядит совершенно неадекватно. Ваша реакция? Конечно, вы просто пройдёте мимо. А вот если подойдёшь к человеку и скажешь ему всё в лицо – вот тут и начинается всё самое интересное. С большой долью вероятности он ответит агрессивно. Зачем я это говорю? Агрессия – первая реакция на любой вид терапии. Многие из вас не способны будут выдержать это и закончат с практикой, едва её начав, или же станут доктринерами, что не лучше. Те же, кто может её переносить, питаться ею, получать от неё удовольствие – тот подаст неплохую заявку на звание хорошего психолога. Агрессия – это как инфекция. Она разъедает ваши…
Я не смог закончить фразу, потому что голова вдруг словно взорвалась. Я закрыл глаза, помолчал се-кунду и открыл их вновь. Каких-то цветов в изображении аудитории словно не хватало. Палитра сбилась.
– С вами что-то…
– Всё отлично, – я сел за стол и достал свою сумку, – так вот, агрессия – это инфекция. Когда инфекция проникает в ваш организм и начинает его разъедать изнутри, организм отвечает выработкой антител. Со временем вы не просто выздоравливаете, а приобретаете иммунитет к этому конкретному штамму заболевания – и оно для вас больше не опасно, – я достал из сумки заранее заготовленную медицинскую ампулу с мутноватой жидкостью.
Все посмотрели на неё с нескрываемым интересом. Только двое человек знали, что в ней. Один из них – я, второго здесь не было. Я медленно сорвал с колбы резиновую пробку.
– Агрессия бывает трёх видов – как и три вида гнева, рождаемого по трём возможным причинам. Первая причина, рождающая её – тут я залихватски заглотнул содержимое ампулы, и меня всего аж перетряхнуло, – это страх. Затем – боль и депрессия, – отрава прошла дальше по пищеводу и горечь отступила.
Со стороны всё это должно было выглядеть, словно я проглотил ампулу с цианидом – то есть весьма драматично.
Подлиза округлила глаза, а Идиот открыто поинтересовался:
– А что это у вас такое?
– Лекарство от инфекции, – ехидно ответил я. – Ну, что сидите? Давайте, записывайте! Три вида…
____

– Да, Антох, слушаю, – бодро отозвался на том конце трубки Артём.
– Мне нужно… лекарство.
Говорят, что в коммутаторах ФСБ, способных отследить и записать совершенно любой телефонный разговор, стоят специальные программы, срабатывающие на определённые слова. Вот сказал слово «пластид» или «героин» – и умная машина тут же включила запись твоего разговора…
Интересно, а забиты ли в памяти этой программы такие слова, как «ботинки», «тапки», «плюшка», «дорожка», «косяк» и «лекарство»? Потому что иначе она бесполезна и тупа.
Тёма немного помялся, а потом жёстко спросил:
– Не зачастил ли ты…
Он обычно боялся обсуждать такие вопросы по телефону (палевно же) и потому я ожидал, что он просто скажет мне «да, конечно», а потом мы на своём хитроумном засекреченном языке обговорим количество и время, когда я смогу к нему заглянуть. Вместо этого он решил сыграть со мной в шарады, поиграть в заботливую мамочку.
– Нет, – брезгливо отозвался я, – на этот раз мне нужно не Л… не приятное творение доктора Хофманна, а нечто послабее. Хофманновская дрянь слишком сильная, а так недалеко и загнуться, – я попытался изобразить благоразумие и сдержанность, чтобы показать себя в положительном свете.
Это тактика, известная любому начинающему бизнесмену: скорми потребителю мелкую рыбёшку, чтоб он побежал к тебе и отдал крупную.
– Плюс она лишает работоспособности, если ты понимаешь, о чём я, – продолжал я страдать о том, какая плохая вещь это ваше LSD.
– Ты что, решил заторчать во время лекции?! – обалдел Тёма, забыв о конспирации. – Что тебе такого плохого сделал Гуров, скажи мне?
– Ой, господи, да не будь ты таким! Я и под «кислой» не вижу, как из стен растут пальмы и раздвигаются круги ада!
Вся штука в том, что чем чаще употребляешь, тем меньше эффект. Хотя раз в недельку может и к земле прибить: и ангелов, и бесов и самого Будду увидишь – охуеешь.
– Просто, – обосновывал я, – долго сидеть на сильном психотропе тоже нехорошо, поэтому я и прошу что-то послабее – чтобы не было никаких последствий, чтобы никто не просёк. Студенты же идиоты, ничего всё равно не поймут. Надо что-то вроде морфия или чего угодно ещё, от чего я не стал бы разговаривать с тенями или искать зелёных гномиков, – невинно размышлял я.
– Ого, – присвистнул Тёма, – ты совсем сдурел что ли? Морфия я тебе не дам!
– Да я же образно! Ну ты понял, к чему я клоню.
– Тебе скучно что ли? – динамик телефонной трубки продолжал увещевать меня голосом Артёма.
– Нет, твою мать, у меня сильно болит голова! – резко вскрикнул я. – Я не за трипами гонюсь и не за новыми впечатлениями, мне нужно лекарство, то есть ле-карст-во. Раздобудешь по братски? С чугунной башкой я работать не могу.
– Прими нурофен, – стальным голосом отчеканил Тёма.
– Точно! Классная идея, и как это я забыл про ненаркотические лекарства! – саркастически отозвался я. – Наверняка я исключил их не потому, что уже пробовал и они не помогли! Я просто хочу заторчать! Тогда уж лучше миксану я какой-нибудь цитрамончик с вискарём – а там посмотрим, как весело будет, – мрачно ответил я.
Тёма вновь помялся.
– Что, так уж сильно болит?
– Да, – отрезал я.
– Может, тебе обратиться к врачу? Это же не шутки, это же… что с тобой вообще происходит? Всё нормально?
– Глупый вопрос, – ершисто ответил я. – У меня просто мигрени, это… наследственное в нашей семье. Да, болит сильно, но недолго. Максимум два дня – а потом гуляй весь месяц, – я врал другу…
Впрочем, это было легко. У всех нас есть маленькие тайны. Если взглянуть в мой персональный шкаф, в нём, конечно, можно будет раскопать целое захоронение скелетов, начиная, например, от раковой опухоли... Всегда есть причина не говорить о том, что стесняет тебя или делает тебя слабым в глазах окружающих. Ложь – самое верное лекарство от уязвимости. Вернее не придумаешь.
– Хорошо, – недовольно ответил Артём и повесил трубку.
«Маза на всё» – это круто. У него были широкие подвязки в фармокологическом мире, и свою чудо-аптечку я всегда пополнял за его счёт, просто-напросто говоря ему, что у меня хронические головные боли. Я не думал о том, что своей ложью я могу как-то подставить его или загнать в неловкое положение, потому что… честно говоря, просто не думал… Что же касается различных стимуляторов, то я не увлекался, что бы или кто бы мне там не говорил об обратном.
Просто голова реально раскалывалась. Л-50 сработал не так, как в прошлый раз. А может, не в лекарстве было дело, а в том что у меня полрожи ещё была опухшей после нехилого хука гопника… А может… может, опухоль просто росла? Ах, может-может…
Часы тикали, сырая земля была всё ближе. Войска опухоли вели стратегические бои, увязнув в моей защите. Однако силы защитников слабели, новобранцев было всё меньше, боеприпасы кончались, снабжение было налажено плохо, приходилось подтягивать к линии фронта тылы…
Результат был известен заранее: через два года опухоль возьмёт Москву и война будет окончена. Фашисты победят, красная армия белого вещества потерпит поражение и как результат – марш опухоли по захваченной и испепелённой Красной площади. И некому будет похоронить всех убитых. Захватчики в конце концов погибнут вместе с оккупированным городом – но не просто так, а с желчным чувством выполненного извращённого долга.
Мигрень…
Мы с Тёмой встретились ночью, ближе к двенадцати часам. Словно заговорщики.
– Проходи, – пригласил я Артёма в свою квартиру и воровато оглянулся – не следил ли кто.
– Это что, паранойя? – угадал он мой недвусмысленный жест. – Антоха, что с тобой?
– Ничего, – опустил я глаза, – просто заболел. Сильная мигрень – это у меня, наверное, наследственное.
– Ага, раньше не болело, а сейчас вдруг – на! – язвительно парировал Артём.
– … или, может быть, из-за бухла, – продолжал я, как ни в чём ни бывало.
– Так лечись пивом, – отрезал Артём, но всё-таки протянул мне маленький пузырёк с загадочным белым порошком, который он прятал за пазухой.
Порошок имел интересную кристаллическую форму и переливался отблесками света.
– Что это? – спросил я, изучая лекарство. – Похоже на «винт».
– Бупранал, – сухо поправил меня Тёма, – тут три грамма. Разводишь маленькую щепотку в полмиллиграмма на один грамм физраствора, если собираешься колоть, или один миллиграмм в спирте – если классическим путём, – он недвусмысленно показал, как глотают таблетки ртом. – Есть, чем взвешивать, надеюсь? С этой штукой лучше не переборщить, ей от метадона лечат, – он смотрел на собственноручно принесённый тюбик так, словно в нём был уран.
– Если играешь со взрослыми игрушками, надо соответствующе подготовиться, – натянул я дьяволь-скую улыбку. – Не беспокойся, вешать есть чем.
Тёма покачал головой.
____

У меня было примерно пятнадцать-двадцать минут до той поры, пока желудок начнёт всасывать лекарство. Я пожалел, что прямо здесь не мог вколоть это себе в вены – чтоб побыстрее. Боль немного притупилась – видимо, спирт, связавший тёмин бупранал, подействовал практически мгновенно. Приятное, еле заметное и слегка обжигающее тепло растеклось по животу. Так что теперь можно было немного отвлечься от головной боли.
Только теперь я понял, что вот уже минута, как я намертво вцепился левой рукой в ремешок своей сумки.
– У вас что, похмелье? – понимающе хмыкнул Идиот.
Думаю, эта версия устроит всех.
– Жизнь – весёлая штука, если жить весело, – подмигнул я сквозь боль.
Мельком взглянув в сторону Подлизы, я увидел её обеспокоенный взгляд. Было ясно, что она вполне догадывается о том, что могло быть в ампуле. Не обращая на это внимания, я развалился на стуле и продолжил лекцию:
– Итак, агрессия рождается из трёх источников. А ну, повторите!
Из трёх разных концов разнеслось: «депрессия», «боль», «страх».
– Молодцы, – кивнул я. – Депрессия рождает тягучий, быстро заканчивающийся гнев. Агрессия в этом случае скорее есть вялая защита, чем что-то действительно стоящее. Если этот оборонительный барьер преодолён достаточно быстро – значит вы столкнулись с очередным серым грустяшкой, – саркастически улыбнулся я. – Проникнуть в мир депрессии вообще легче всего, и манипулировать таким человеком тоже достаточно просто, не нужно даже никаких гипнозов или наркотиков: человек сам ведёт себя, как пассивный кусок пластилина. «Манипулировать», заметьте, – поднял я вверх указательный палец, – а не «управлять»! Это значит, наводить на нужные мысли, задавая нужные вопросы. Да, кто-то скажет, что это и есть управление – но, думаю, африканские рабы девятнадцатого века были иного мнения насчёт определения этого слова. Манипуляция – это уверенное плавание среди толпы. Разгон облаков над Москвой, полив растений пестицидами – можно придумать ещё массу сравнений. Теперь страх. Страх – чувство менее рациональное, чем депрессия. Депрессия по большей части или надумана или хорошо продумана – в любом случае, человек никогда не забудет поразмышлять о своей плохой жизни. Страх же может быть импульсивным, скоротечным. Страх при звуке выстрела, взрыва, аварии – это не тот страх, который нас интересует, потому что вы не сможете его использовать – ведь большинство из вас наверняка обосрётся при тех же звуках. Агрессия при страхе – это один из способов успокоить себя, сорвать эмоции на другом. Это очень просто пресечь, если вовремя включить защиту и повернуть слова такого человека обратно, на него и против него. Кто-то может сказать, что вместо этого мы должны смиренно принять гнев этого человека на себя, чтобы через это облегчить и его страх… Это неправильно. Мы работаем со страхом, только если он превратился в опасную для жизни фобию. Всё же остальное – неважно и невозможно исправить. Гнев важен, потому что он вторичен и, значит, ведёт к первоисточнику. Что же касается третьей причины, то есть боли… – тут я сделал ко-роткую паузу. – Боль – это уже совсем иной уровень агрессии. Здесь человек включает более активную и жёсткую защиту, которая местами может перейти в нападение. Бабушка переживает о болезни внука, дочь переживает о смерти матери, бизнесмен просаживает все свои сбережения на бирже, девушка расстаётся с парнем – боль бывает и такая, а не только от забивания гвоздя в руку, – в мою голову в этот момент как раз вбивали гвозди, но спасение было уже близко. – Боль – самый лучший в мире мотиватор. Человек пойдёт на что угодно ради предотвращения боли. Человек может убить ради прекращения боли, он может и умереть – ради этого же…
– То есть, – прервала меня Подлиза, – мы должны облегчать их боль?
«Только если тебе платят за это деньги», – подумал я.
– Ты что, сестра милосердия? Нет, нужно их добить! Бить и бить, пока не последует срыва. Срывы. О, в них познаются истинные грани личности.
– Если я вижу печальную бабушку, я должен её добить что ли? – тупо спросил Идиот.
– Конечно нет, что нам до бабушки – сама развалится! Хотя хороший вопрос: можно ли в Москве найти разваливающуюся бабушку? Они все бойкие – дай господь каждому столько энергии и наглости в любом возрасте. Они жалеют самих себя, они плохо воспитали своих детей, они были сволочами в молодой жизни – вот и стали такими, какими мы их видим. Маразм, паркинсон и остеопароз сделали с ними всё остальное. Если вам неудобно противостоять им или вы чувствуете крайнюю степень совестливости, то представьте их в виде м-м-м, например жителей Чернобыля. Абсолютное зло (то есть, радиация) воздействовало на них слишком долго – и под конец они сами стали злом.
– Под злом, – спросила девушка с задних рядов, – вы имеете ввиду общество?
– Да какое тебе дело? Зачем думать о том, что не можешь изменить, – раздражённо буркнул я. – Просто прими метафору: они-стали-злом.
– Просто всё выглядит так, – вступилась за свою подругу Подлиза, – словно вы призываете безответственно пользоваться слабостью людей, при этом возлагая ответственность за их слабость на других.
– Нет, я говорил о другом. Депрессия лечится путём поддержки и открытия для человека новых горизонтов, – «неужели я говорю это?». – Страх, если он вызывает враждебность и гнев, излечивается путём обратного возврата негативных эмоций – чтобы пациент смог осознать, чего именно он боится. Боль же излечивается путём заверения, что его боль совершенно глупа и рождена его идиотскими фантазиями.
– Значит, всё-таки добивать больных? – ёрничала Подлиза.
– Значит, ты у меня не получишь зачёта, если будешь так тупить, – вдруг рявкнул я.
Амплитуда работы отбойника в моей голове на этой фразе увеличилась в разы. И вдруг в эту же секунду всё изменилось.
– А-а-х-х, – удовлетворённо вздохнул я.
Лекарство наконец дошло до пункта назначения. Приятная нега подступила к кромке сознания, облака словно влетели в аудиторию и очутились под моими ногами. Мигрень отошла и уступила место лёгкому головокружительному опьянению. Я уже хотел предаться этой волне эйфории, когда понял, что начинаю потихоньку сползать со стула. Не знаю, заметил ли это кто.
Бупранал (он же «бупренорфин») в эквиваленте равнозначен нескольким уколам морфия, собственно он и есть производное от морфина. Зависимость? В записке, которую я нашёл на каком-то, сайте было написано, что «при длительном злоупотреблении…» но что есть такое вот длительно употребление, когда голова столь же длительно использует отбойник внутри моего мозга?!
– Так, о чём это ты? – переспросил я Подлизу.
– М-м-м, – растерялась она, – о том, что вы призываете безответственно беспределить, перекладывая ответственность на других и о том, что вы призываете мочить больных. А вы не слушали?
– Просто задумался о своём. Точнее о том, что все твои аргументы – хуета детсадовская. Дайте-ка… давайте-ка прервёмся, идите, покурите, потом продолжим.
Я бросил сумку под стол. Наслаждаясь небывалой лёгкостью, я понял, что время потекло медленно, словно улитка. Тело расслабилось и мне стало на всё наплевать. То есть, ещё больше, чем в обычном состоянии.
– Что ты принял?
За всем этим погружением в палитру своих наркотических ощущений я не заметил, как почти вся группа смылась из аудитории. Осталось пара ребят и Подлиза, которая вдруг выросла передо мной с видом исполнителя наказаний.
– Мы снова на «ты»? Думал, мы уже прекратили… в стенах ВУЗа. Палево же, – игриво бросил я.
Подлиза прикусила губу. Приняла правила игры.
– Ладно. Вы снова чем-то закинулись? Что в пузырьке?
– Девяносто шести-процентный этиловый спирт, – на девяносто шесть процентов честно ответил я. – Что ты всё время лезешь, куда тебя не просят?
– Ага, значит, не просто спирт?
– О, господи, встречайте Пола Экмана собственной персоной! – съязвил я.
Как бы я не пытался придать своему лицу негативное выражение, я не мог этого сделать. Дурацкая ухмылка так и лезла на губы. Надеюсь, что зрачкам не передалось желание расширяться, потому что это уже было бы слишком…
Подлиза махнула рукой и тоже вышла из аудитории.
Несколько минут я покипел, ничего не делая, отмечая замечательный эффект Бупранала. На это время я почувствовал себя этаким булгаковским персонажем – за тем лишь исключением, что в конце рассказа я не буду ненавидеть себя ещё больше, чем обычно.
Надо сказать, кроме того, что всё вдруг стало так легко и приятно, больше ничего не изменилось. Зрение, обоняние и слух – всё в норме. Цвета всё те же, мысли всё так же прямы и непосредственны. Никаких завихрений и запретных желаний. Всё отлично. Можно продолжать лекцию
Все вернулись спустя десять минут.
– Итак, я хочу, чтобы вы не боялись. Я, конечно же говорю, об анализе. Даю вам первое настоящее задание, – все тут же оживились. – Я хочу, чтобы вы поругались с кем-нибудь. Незнакомым. Просто так: в метро ли, просто на улице или в подъезде. До драки желательно не доводить. Общество познаётся в антагонизме, вот и веселитесь – устраивайте противостояния, а затем анализируйте их. Я жду подробного рассказа от каждого. Если соврёте – я увижу.
Все смотрели с каким-то явным недоверием.
– Вы что, думаете, я шучу? Да, я понимаю, многих из вас учили быть почтительными и отзывчивыми. Так вот: забудьте об этом. Это вам не нужно, потому что с этим грузом вы быстро утонете. Ругайтесь, толкайтесь локтями, рвитесь наверх, на второй этаж ваших возможностей. Первый этаж уже достаточно обжит и познан – пора сломать потолок и подняться выше. В вас много стеснительности – обрывайте её; в вас много трусости – боритесь с ней; в вас много идиотизма – слушайте меня.
Красавица улыбалась своей жемчужной улыбкой и качала головой.
– Это какой-то бред.
– Если вы не умеете преодолевать свои комплексы, то зачем вообще учиться психологии? – резонно спросил я. – Зачем идти на второй курс? Если хочешь остаться дурочкой, зажатой в своей внешности, одежде и сумочке за десять штук – иди на экономиста или менеджера. Твоя наружность – это лицо твоих комплексов. Знаешь, ты насквозь ими протравлена, так что не удивлён, что ты отказываешься выполнять задание. Не удивлюсь, если в один прекрасный момент ты вообще уйдёшь.
Кажется, я её разозлил.
– Вам не кажется, что вы занимаетесь не тем, чем нужно?
– В каком смысле? – вкрадчиво спросил я.
– В прямом! Вы учите нас не психологии, какой она должна быть! Вы… вы учите нас какой-то бредовой хрени, которую и выдаёте за единственно верное учение, за подобие науки! Вы учите, что все вокруг дерьмо, а один вы самый замечательный человек на земле, и если мы за вами пойдём, то будет нам счастье! Вы без конца нас гнобите – чего вы добиваетесь?! Вы что, хотите, чтобы все вокруг стали такими же, как и вы? Одинокими, никому не нужными напыщенными… уродами?!
Я встал и медленным шагом направился в её сторону, не мешая ей говорить дальше. Чем ближе я к ней подходил, тем более визгливым становился её голос.
Я же не просто шёл, я почти плыл:
– Вы не учите нас! – почти кричала она. – Иногда мне кажется, что вы просто вымещаете на нас своё плохое настроение или ещё что-то! Единственная причина почему… почему лично я тут остаюсь – это потому что я надеюсь на то, что зав.кафедры не просто так вас поставил, что у него есть какой-то план или всё это – гигантская заморочка! Точнее, я надеялась на это, теперь-то мне ясно… что вы… что вы?! Ай!
Я подошёл к ней вплотную и сильно ущипнул за руку. Она резко дёрнулась и села обратно на своё место, не смея произнести ни слова. В её глазах отражался только…
– Страх, – показал я пальцем на неё, так, чтобы все смотрели на неё. – Видите, вот её истинное лицо. Наша Красавица истеричка, но она знает, когда надо вставать на своё место и молчать. Молодец, – повернулся я к ней, – ты освобождена от задания. А остальные… вы что, думаете, что психология заперта в двух-трёх формулах, заучив которые вы сможете залезать людям в душу? Это творчество, а творчество прежде всего заключается в конфликте, в острой проблеме, в поисках её решения. Не верите мне – почитайте Хиллмана – вот вам ваша наука, видите, я ссылаюсь на настоящего автора!
Гробовая тишина.
– Я учу вас как могу, – развёл я руками. – Почему я преподаю вам? Что ж, скажу по правде, никаких заморочек тут нет и секрета тоже никакого. Просто – да, я скажу это в открытую – я чего-то добился в этой жизни. Знаете, почему я говорил вам, что ненавижу педагогов? Потому что меня всю жизнь учили те, кого учили учить – те, кто не отработал своё эго в реальной жизни и просто приходил и бил по точкам нас, бедных студентов. Я? Я пришёл передать вам свой опыт, потому что некто считает, что мои личные качества могут послужить вам замечательным средством для того, чтобы так же чего-то добиться в этой жизни. Да, говорят, что каждому своё, что не бывает двух одинаковых снежинок. Именно поэтому я объясняю вам своё видение мира, я дискутирую с вами, я излагаю свою точку зрения. Я не хочу, чтобы вы стали вторым мной – боже упаси! – я хочу, чтобы вы научились думать и анализировать. Ведь если подумать, психология – пустяковая наука, всё в ней становится ясно, стоит узнать просто уметь быть вне общества. Вот я и стараюсь передать вам это умение. Да, пусть так, как могу только я – ну что ж тут поделать.
Я сел за стол и уставился в самый центр аудитории. Все слушали, не перебивая.
– Если хотите, можете не делать задание. Плюньте на это – я вас пойму, может, я даже оценю то, что вы проявили характер. Но видите, какова цена этим проявлениям? Грош им цена, потому что вы сами ещё ничего не знаете и ни в чём не уверены. Ладно, не делайте задание – но как тогда мы будем с вами разговаривать? О чём? Да, я испытываю удовольствие от того, как я общаюсь с людьми – но что ж мне ещё остаётся? Вы не знаете всей моей жизни, но поверьте, она хреновая, вам и не снилось такой. Помните, я сказал вам, что тяжёлая жизнь рождает уродов? Это действительно так. Может быть, я урод. Но я ещё способен…
Тут я прервался, и у меня появилась идея. Спонтанная и в любой другой момент она могла бы пока-заться глупой, но…
Я посмотрел на свою сумку, из которой торчала…
– Знаете что это? – я показал им пустую ампулу на вытянутой руке. – Бупранал. Раствор в чистом спирте. Да, это наркотик. Да, я сейчас под кайфом. Если хотите, – я кинул ампулу в мусорное ведро, – расскажите Вячеславу Александровичу – и вам дадут нового преподавателя. Те из вас, кто ещё захочет ходить на мои лекции – через неделю мы начнём с ними занятия по новому типу. Думаю, эти люди созреют для такого. А сейчас, – я прошагал до двери, – можете идти.
И я испарился прежде чем услышал хотя бы один звук из аудитории.
Спектакль окончен, все свободны.
____

Мы стояли в дверях, Тёма уже собирался уходить, но я знал, что он хочет произнести какую-то напы-щенную речь о вреде моего образа жизни.
– Если тебе… нужна помощь, – осторожно попытался начать Тёма, но я его прервал:
– …да! Я у меня есть телефон отличного психоаналитика, – и натянуто улыбнулся.
Он продолжал смотреть на меня с недоверием.
– Это всё не шутки.
– Я не наркоман, успокойся, – наверное, мой голос только мне показался убедительным. – Слушай, а ты сейчас ведёшь лекции у второкурсников по сплочению группы?
Тёма потёр лоб. Я уходил от темы. Я уходил от темы?!
– Да, но мы говорили о…
– Погоди. Мне интересно, могу ли я как-нибудь зайти на эту вашу терапию? Просто так, последить, посмотреть?
Артём замахал руками.
– Ну уж нет! Ты знаешь, что это практически интимный процесс, а учитывая…
– … какой уж там интим, когда ты рассказываешь свои тайны целой куче людей! Да ладно тебе, будет весело, может, и я на что сгожусь!
Тёма медленно кивнул, продолжая свою незаконченную мысль:
– … У-чи-ты-ва-я твой характер… Ты… ты хуже разрушительного урагана, я знаю, что ты там задумал и говорю тебе: нет! Тем более у нас всё достаточно тяжело, непростая группа попалась… Но это ничего, со следующей недели на занятиях будет присутствовать лично Гуров, думаю, это сдвинет процесс с мёртвой точки.
– Не заставляй меня умалять, – улыбнулся я.
– Ты… хавай уже эту дрянь! – ткнул он пальцем на принесённую ампулу. – Хотя знаешь, ты можешь придти. Но только на правах участника терапии, а не её привилегированного ведущего.
Это уже какая-то дьявольская сделка.
– Господи, все так и норовят вылечить меня от чего-то! – всплеснул я руками.
– Ну конечно. Потому что это не я и не все напиваются, жрут кислоту и прячутся в этом однокомнатном замке от внешнего мира…
– Эй-эй! – шутливо наехал я на Тёму. – Ты только что сам сказал: «хавай эту дрянь»! Это ты толкаешь меня к этому, разве не так получается?
– Да, знаешь, все наркоманы винят окружающих…
Ехидная мина застыла на тёмином лице.
Так он и ушёл. А я зажал ампулу в руках, забыв на минуту о боли…
____

События и случаи из жизни сменяют друг друга.
Некоторые врываются в наши пенаты неожиданно: подобно сходу сели обрушиваются нам на голову, да так, что мы не успеваем в них разобраться. Некоторые же достаточно предсказуемы и когда они скромно стучатся к нам в дом, мы уже заранее знаем, что вот, это они, эти самые…
Дара предвиденья, конечно, ни у кого нет, однако мы способны хотя бы к элементарному анализу. Он строится на нашем знании обстановки, слабостей и пристрастий участников тех или иных ситуаций и иногда даже простом везении. Часто мы бросаем рациональное зерно на благодатную почву – так, что заранее знаем, что на ней взрастёт. Мы скромно зовём это «оценкой ситуации». Но стоит взойти не тому, что мы ожидали, как мы сетуем на отсутствия Дара, того самого Дара. Неудачник всегда ещё и идиот, если он не способен смириться с неудачей и приготовиться к ответному удару.
Но бывает ещё и так, что всё произошло, как надо, но по прошествии времени ты понимаешь, что сделал что-то не так.
Я ненавидел себя за то, что произошло сегодня на лекции. В первый раз я упустил контроль из своих рук – и всё посыпалось. Вспылила Красавица, я принял наркотик и сознался в этом… Как только мозг выбивается из колеи, он тут же начинает искать спонтанные варианты решения проблемы. На момент принятия решения они кажутся очень клёвыми, но затем… стоит тебе подумать, а точнее, стоит бупраналу полностью покинуть организм, как твоя затея кажется уже не такой уж хорошей.
В любой другой день я бы поступил иначе: я бы замочил Красавицу и продолжал бы вести лекцию с помощью своего любимого метода устрашения, но сегодня… Я пошёл у них на поводу! Я согласился на «новый формат лекций»… Чёрт, неужели это всё опухоль? Или я просто банально заторчал? Самый простой вариант – всегда самый верный. А опухоль – это слишком сложно. С другой стороны, не бупренорфин заставил мою голову разрываться от боли, а значит… может опухоль – это, наоборот, слишком просто? Слишком просто, чтобы быть неправдой…
Всё, что я делаю, это просто ищу отговорки – вот что.
Когда я планировал оставшиеся два года своей жизни, я не думал, что болезнь начнёт оказывать на меня хоть какое-то влияние, кроме, может быть, боли или ещё какого-нибудь лёгкого медицинского сиптома.
– Но постой, это же не опухоль всадила миллиграмм сильного опиата у всех на глазах, чтобы избавиться от тупой мигрени! Существует же тот же самый ибупрофен, или на худой конец, цитрамон – или ты что, Антон, уже гонишься за кайфом?
– Как тебе не стыдно, моё почтенное подсознание, натравливать меня на самого себя?!
– Ты знаешь, что это всё ты… ты… ты…
Господи, неужели это говорит моя совесть? Правда была на её стороне. Впрочем, на то она и совесть. Если она неправа, то это не она. Видимо, у всех она есть. Разрываться противоречиями – это всегда сложно. А когда прислушиваешься к бессознательному, знай – что оно всегда отстаивает свои интересы – не твои.
Видел ли я в сущности хоть раз, на что в самом деле оно способно? «Диагноз: жизнь» по сути лишь самообман. Сколько не сиди на мескалиновом коктейле перед зеркалом – душу свою не познаешь, иначе все наркоманы были бы этакими очагами просветления и могли бы прямо как я вести своих собственных студентов.
Не читайте книги по психологии: через них вы всё равно ни черта не поймёте. Или идите в спецучреждение и смотрите на то, что творит с людьми их собственная тень, или вообще забудьте об этом. Было время, когда я частенько заглядывал на «Динамо» к Сашке – и это были не самые лучшие мгновения моей жизни, зато весьма поучительные. Грибы? Дерьмо это всё: его Даша уже сидела в нём – а грибы лишь дали ей объём и силу. Что же, значит, мы все, как мать той бухгалтерши Лены из онкологии: держим в себе демонов до тех пор, пока нечто не выпустит их наружу? Да, это так. И тебе нет оправданий за то, что их породило.
Сейчас мне хватало пары бокалов пива, чтобы перестать чувствовать лёгкие уколы в висок. С другой стороны, восемь часов назад эти уколы не были лёгкими и скорее были похожи на взрывы петарды. А что будет потом? На этой неделе я познакомился с истинными мозговыми взрывами – с такой болью, от которой хотелось кого-нибудь убить. Похоже на оправдание? Даже для пива – нет.
Наркотики, чёрт бы их побрал, всё равно действительно помогают. И вот, когда думаешь так, понимаешь, что совесть обычно приходит не одна.
В дверь зазвонили. Я заранее знал, кто это. Не Тёма, нет – он-то не зайдёт никогда.
– Здравствуй Подлизочка, – томным голосом встретил я гостью, – Бог любит троицу, да? Что тебе надо?
Кажется, картина нашей последней встречи повторилась с точностью до миллиметра: я всё так же стоял в трусах, она была возбуждена и взволнована, свет подъездной лампы отражался от её волос…
– Ты что, дурак?! Что ты сегодня сделал?! По-твоему, это нормально?
– Мы оба знаем, что вы не донесёте зав.кафедры. Весь мир – театр.
Подлиза прислонилась у двери и посмотрела на меня с укоризной.
– То есть, это была игра?
– Да. И что, может быть, ты хочешь услышать, что и в тюбике на самом деле было просто несколько грамм спирта, а я вас просто проверял? Нет, тут я не врал. Но никто, скорее всего, не поверит в то, что я на самом деле посмел заторчать на лекции, так?
Она весело помотала головой.
– Как раз-таки и нет: все единодушно поверили. Это очень даже в твоём стиле.
– Чёрт, и что же меня выдало? – притворно расстроился я.
– Если честно, то интонация. После употребления ты заговорил более раскованно и… как-то одухотворённо что ли. Не знаю, у меня не хватает красивых слов, чтобы описать. Красивые слова вообще не применимы к тебе.
А она странно на меня смотрит.
Оба мы знаем, почему. А как я на неё смотрю? Вроде бы, как обычно. Как на студентку, зашедшую в гости. Хотя пришла она сюда явно не для того, чтобы поведать мне, какой я идиот или козёл. И явно, не как студентка…
Повисло неловкое молчание. То есть я-то как раз молчал вполне намеренно, а она… чем дольше мы соблюдали тишину, тем более менялся её взгляд, её руки не находили себе место, она поднималась на цыпочки, грудь вздымалась всё выше и выше.
Она резко протянула свои руки ко мне, схватила меня за грудки и потянула к себе. Наши глаза и губы были на одном уровне.
– Стоп, – цинично прервал я момент, резко отпихнув её.
– Что… – Подлиза была оглушена.
– Иди домой. Встретимся через неделю. И, – подчеркнул я, – снова на «вы», не забудь.
Я захлопнул перед ней дверь и вразвалку направился к кровати.
Или мне показалось, или с той стороны и вправду кто-то разочарованно стукнул в стену.
Я знаю, что я причинил боль большому количеству людей. Меня не раз спрашивали, зачем я это делаю: из удовольствия, или по глупости. Я же никогда не относился серьёзно к таким вопросам. То, как я общаюсь с людьми – это мой способ выжить и устоять на той высоте, на которой я сейчас нахожусь. Люди – это всегда гости в твоей жизни, и никто не должен тебя учить, как правильно принимать гостей. Некоторые гости вообще любят насрать в чужом доме, или зайти, не разувшись…
Мои слова причиняют боль? Жизнь причиняет боль – вот что я вам скажу! Неужели я хуже всей суммы того говна, что с вами происходит на протяжении вашего жизненного пути? Что, если я говорю девочке, что она идиотка, то я хуже родителей, которые били её в детстве и запирали в шкафу?!
– На сегодня твоя работа окончена, – сказал я своей совести, которая, казалось, вновь захотела вылезти из своей пещеры.




Глава 8

Сегодня я вновь, как наяву вспомнил тот самый день, его события, приключившиеся со мной уже больше года назад:
– Алло? Привет, мам.
– Привет, Антош, как у тебя дела? Как здоровье?
– Да нормально всё. Был сегодня у врача.
– Что он сказал?
– Сказал, просто мигрень, ничего особенного.
Ложь!
– Прописал таблетки, вот лежу и мучаюсь, не действует ни фига.
Чистой воды правда.
– Как у вас там дела? – безо всякой заинтересованности сменяю я тему разговора.
– Да всё нормально, работаю вот.
– Ясно. Ну я пойду, в дверь звонят, кто-то пришёл. Пока, созвонимся…
– Пока.
Вновь ложь.
Никто мне тогда не звонил в дверь, и никто не пришёл. Я остался наедине с литровиной виски и непонятными мне снимками мозга, в правой части которых была видна двухсантиметровая клякса – моя судьба, моё проклятье…
Я ничего ей не сказал, как решил никому ничего не говорить, потому и сейчас – год тому назад – и потом я не дал ей знать, что я ходил не к терапевту, а к онкологу, что у меня не мигрень, а вторая стадия рака… Я лежал, раздумывая над тем, что будет дальше. В руках была справка от Платонова, назначение на экспериментальное лечение препаратом Л-50 и «химию». В руках было три года моей будущей жизни. Тридцать шесть месяцев, три курса терапии раз в десять месяцев, три стадии – на которые разделена жизнь. Покажите мне мать, которая хотела бы узнать такое о своём сыне и я покажу вам на мать, которой насрать на своего сына.
Хотя я так говорю, будто бы я умолчал из любви… Что же, выходит, что если я не сказал вообще никому, то я по логике тайно люблю всех окружающих? Нет-нет, мне ещё не настолько плохо. С другой стороны, разве это не благородство – лишить других надобности на секунду расстроиться, пожалеть меня – так, как им велит культура и навязанная родителями совесть? Но эти мысли уже попахивают жалостью к себе, а мне ещё слишком рано…
Я убеждаюсь с каждым днём своей жизни, что мы – не то, что с нами хотели сделать наши родители. Они прикладывают все силы к тому, чтобы мы стали кем-то, но в итоге мы так и остаёмся ничем. В лучшем случае мы отвечаем им любовью и преданностью, но я не был лучшим случаем.
Я стал собой лишь потому, что вовремя понял правила игры и ушёл из дома. Не буквально, конечно, а поначалу чисто фигурально. Я был дома, но меня в нём не было. Где ж я тогда был? Я был в книгах, тусовках, самом себе и ещё несколько десятках доступных девчонок с нашего большого двора.
Я не думал о том, что на этот счёт имеет моя мать, потому что она оставляла всё при своих. Она, конечно, заботилась, но не делала вид, что заботится. Это был такой хитрый механизм, который должен был вселить в меня иллюзию свободы при полном сохранении родительского контроля. Раньше я думал, что это такая хитрая игра, а сейчас уже не знаю, что и думать.
Я ей не сказал.
Я решил, что не скажу вообще никому. Ха, да и кому говорить-то? Людей вокруг меня с каждым днём было всё меньше и меньше – не то, чтобы я жаловался на это, просто я лишний раз убеждался в том, что вокруг искренних и прямых людей толпу друзей сформировать сложнее. Вокруг правды люди скапливаются реже всего. Они жгут костры перед алтарём самообмана и лжи, верят в то, чего нет – в невидимок, в Бога, живущего на облаках, в любовь и дружбу, в честность и ещё в то, что справедливость когда-нибудь да восторжествует. Они заболевают – и тут же разносят весть по всей округе: «смотрите-де, нечто поразило моё тело, но я буду бороться, для этого мне нужна ваша помощь, я хочу чтобы девушки вокруг меня плакали, а парни подбадривали, и ещё чтобы нашёлся какой-нибудь герой, который эффектно бы вышел из толпы и сказал: «Борись!» – и я начал бы бороться». Как Рокки в кино.
Только вот кино – оно кино, такого не бывает. Очень многого в кино не показывают, а надо бы. Тогда и к жизни бы все, может быть, относились по-другому…
Всё сплетено не нами. Болячки – из внутреннего мира, бог – выдуман миром внешним, а родители уже давно не интересны нам так, как раньше (потому что они не нужны нам так, как раньше). Я знаю, что такие вольные рассуждения обратятся в ничто, едва родителей настигнет болезнь или вовсе смерть. Тогда никакое расстояние не спасёт нас от горя по тем, кто произвёл нас на смерть. То есть на свет.
Но я знал, что умру раньше – так что мне было наплевать.
____

Мигрень отступила и краски вновь стали яркими…
Люди в метро продвигаются медленно, словно кегли из боулинга, к которым приделали маленькие-маленькие неуклюжие ножки. Топчутся и толкаются, пихаются, злятся и бурчат себе что-то под нос – как колдуны перед котлом с зельем.
Дерьмо умеет ходить, если это дерьмо – человек.
В автобусах вечная толпа, вечно все чем-то недовольны. Комплексы вырываются наружу и материализуются в слова и агрессивные действия. Автобус разделяется на два лагеря: агрессоров и тех, кто им противостоит. Одни только говорят, другие могут решиться наступить на ногу или дать по морде – зависит от обстоятельств. Держись посередине – и всегда будешь в центре событий. Так возможно увидеть краски в более ярком цвете. Именно середина – эта центральная линия – делает чёрное отличным от белого. Изнутри же одной из сторон противоположная кажется более тусклой, а если ты находишься уж совсем далеко от границы, то тебе, может быть, покажется, что никакой противоположной стороны и вовсе нет…
Улицы полны тех, кто готов на убийство и насилие – во имя выживания или увлечения. По правде го-воря, таковых даже большинство. Культура, осторожность и уголовный кодекс ещё сдерживают их.
Бомжи на улице – их не существует. Они не реальны. На самом деле это не они вовсе, это галлюцинация нашей совести, которую мы не используем в обычной жизни, которой скучно – вот она и рисует нам небритых, грязных, никчёмных людей в переходах и метро. Их видят все. Это коллективный глюк. Коллективная совесть тоже давно не применяется и скучает. Индивидуальная лишь прибавляет ярких красок. Особенно тем, кто проходит мимо. Это наше подсознание упражняется, чтобы наше чувство вины не атрофировалось.
– Вот она, Москва, – угрюмо буркнул я.
– А мне она очень даже нравится, – жизнерадостно улыбнулась мать. – Здесь жизнь кипит, люди бегают туда-сюда, время спешит…
Как она и просила, я встретил её на Ленинградском вокзале и мы решили заехать ко мне домой.
– Да, прямо как на экстремальном курорте. Если хочешь испытать подобные эмоции, с таким же успехом можешь зажать в кулаке петарду или послать на хер чеченца. Я пробовал и то и другое – работает.
– Хватит ворчать. Куда нам идти?
Слава богу, она заранее позвонила мне и предупредила о приезде. Пришлось выкинуть из дома всё бухло, запрятать все таблетки и марки из моей чудо-аптечки и справки из больницы. Прибираться не стал, – пусть мама узнает, что её сын ни капли не поменялся и продолжает чтить свинарник в том месте, где он живёт.
Ещё я знал, что она с удовольствием приехала бы ко мне и на больший срок. Почему тогда только на один вечер? Потому что она знала, что в ином случае я бы просто умалял её уехать поскорее. Это, конечно же, не испортило наши отношения, а лишь бы подчеркнуло их. Она не хотела расстраивать ни меня, ни саму себя, понимал я. Поэтому один вечер. Сегодня же она уедет.
– Ты сейчас работаешь? – спросила мать.
– Да, мам, я тебе кажется, говорил, я веду лекции в университете.
– Я всегда говорила, что когда-нибудь ты начнёшь зарабатывать своими мозгами. Но ты, конечно, ведь не думаешь, что это надолго?
Господи, я уже начал молиться на то, чтоб вечер наступил поскорее.
– В каком смысле?
– Не думаю, что тебе доверят студентов на достаточно долгое время. Твой профессор просто проверяет твои знания, даёт тебе, так сказать практику, так что ты не особо обольщайся, если в конце семестра он тебя попросит уйти.
– То есть ты имеешь ввиду, что рано или поздно я налажаю, и он меня снимет? А если я выполню работу идеально?
Мать усмехнулась. Так, как только она одна умеет.
– Ты никогда ничего не делал идеально.
– Времена меняются, мама.
– Ты всегда так говорил, и с каждым разом ничего не менялось, – ехидно ответила она. – Ты, например, написал книгу. А принесла ли она тебе хотя бы копейку?
Я нервно покряхтел.
– Это научная книга, мама, не художественная. Она была написана для того, чтобы привлечь к моей персоне внимание и распространяется лишь в узком кругу специалистов.
–… и в результате ты устроился на работу с хиленьким окладом, и поэтому я до сих пор плачу за твою квартиру. Не забыл, сколько тебе лет? Что, вечно будешь так жить? Твой папашка-то тоже…
К остановке подкатил автобус. Я исподлобья посмотрел на мать.
– Бери билет, садись.
Что я ей скажу? Что деньги от книги, которые на самом деле были достаточно ощутимой прибавкой к зарплате лектора, пошли на лечение? Ложь влечёт за собой новую ложь, сказал как-то один весьма посредственный мудрец. Наверное, он просто был отвратительным лжецом, или у него была плохая память, потому что всегда есть такие вещи, которые ты или не вправе рассказывать, или просто считаешь нужным умалчивать их. Никто не правдив на все сто. Это механизм защиты, вполне естественный, надо сказать.
Моя мать была мировой рекордсменкой по выведению меня из равновесия. Ещё будучи школьником, я был уверен, что лишь изрядная доза опиатов способна привести меня в такое спокойствие, при котором я не способен буду злиться на свою мать, в тот момент, когда она меня поучала. А она не могла не поучать. Она разглагольствовала каждую секунду каждого дня, она не давала мне покоя, она и секунды не могла удержаться, чтобы не упрекнуть меня в чём-то. Иногда она могла поговорить со мной о чём-то совершенно неинтересном (вроде погоды или политики), однако и это всегда было лишь отвлекающим манёвром: ибо едва мы добирались до того момента, когда мне нужно было высказать свою точку зрения, как она тут же цеплялась за неё и начинала выпотрашивать из неё всё то, что её не устраивало.
Вот и сейчас я сидел перед ней и жалел о том, что в моём кармане нет заветного тюбика с бупраналом.
– Ты мне, кстати, так и не дал почитать своё произведение.
– Потому что ты бы всё равно ничего не поняла.
– Да. Эта твоя психология – глупая наука. Разговаривать с людьми о сиськах да письках, как будто это им хоть раз поможет.
– Психология не в этом заключается, мама, – терпеливо ответил я, не надеясь, что она прислушается к моим словам.
– Запомни, – так и оказалось: – люди не любят делиться своими проблемами, если они, конечно, уважают себя. Уважающий себя человек ни за что не станет рассказывать другому о своих внутренних переживаниях, потому что никогда не надо выносить сор из избы. Плюс, когда ты выдаёшь свою слабину, ей неизбежно кто-нибудь воспользуется.
– Ты сейчас говоришь о самой себе, а не о людях, – буркнул я.
Мать хохотнула. А сам я подумал, что иногда мы больше похожи на своих родителей, чем нам самим кажется. Иногда они всё-таки передают нам что-то, как бы мы это ни отрицали…
– И что, в этом и заключается твоя наука? «Ты говоришь о себе…», – отвратительно передразнила она меня, – И вот это и есть вся твоя психология – умение кидаться теми фактами, которые и так лежат практически на поверхности? А где же глубина, мозготрах ты мой? Если уж даже меня, глупую женщину ты понять не можешь, то что уж там до остальных! М-да, а твой профессор действительно считает, что ты способен вести лекции? Ведь это не просто чтение, ты должен учить, а если ты…
– Мама не лезь в то, в чём не разбираешься, – скрепя зубами ответил я.
Мама недолго помолчала, а потом вновь «взялась за дело»:
– И всё равно психология – идиотское занятие. Всегда думала, что ты пошёл на психолога лишь из желания досадить мне.
– Да, всё в этом мире делается только назло тебе, – съязвил я, – И даже если так, то зачем тогда оплатила мне поступление?
– Хотела, чтоб ты сам убедился в том, что это не твоё.
– Но на деле оказалось наоборот, не находишь это странным? Может, твоя теория просто неверна? Может ты просто ошиблась?
– Ну, – пожала она плечами, – все мы иногда делаем что-то глупое. Вот и мать твоя ошиблась, как видишь. Дала тебе свободу выбора, вот и пожинай теперь…
Я спрятал лицо в ладонях в надежде на то, что она когда-нибудь заткнётся.
Нет, она меня любила. Точно. Я нисколько не сомневался в этом, что бы я ни говорил. Люди ошибаются, когда говорят, что способны распознать чувства по их проявлению или выражению. Ни черта они не способны. Посмотреть на мою мать, так она фашист ещё хуже Платонова – тот-то просто сопляк по сравнению с властной женщиной, проецирующей все свои неверные решения на сына, который сам когда-то, скорее всего, был неверным решением…
Брак моей матери и отца был из серии «классических браков девяностых» – когда семьи, едва просуществовав расходились, когда количество матерей-одиночек увеличивалось на триста процентов ежегодно, когда мужья просто уходили и не возвращались…
Отец мой был не в пример матери – мечтатель, актёр, юморист, душа компании. Одним словом, идиот. Любого рода ответственность для него была похожа на шпалу, которую нужно перетащить из Владивостока до Москвы. Ребёнок для него был вначале игрушкой, которую учили ходить, говорить и писать в горшок, потом – увлекательным домашним животным. Я никогда не был для него сыном. Компания и фантазии были для него дороже. И он ушёл. Вернее, моя мама «его ушла». Где он сейчас, жив ли он – мне это неизвестно. Да и неинтересно.
Давным-давно – ещё в школе – мне хотелось верить в то, что моя мать хотя бы когда-то была другой, не такой, как сейчас. Теперь уже всё равно. Романтика покинула помещение, ушла вместе с наивностью и верой в то, что Дед мороз существует или что поезда разворачиваются по большому объездному кругу, а не просто цепляя к заднице другой локомотив.
Дорога до дома показалась мне вечной. И всё из-за того, что мать то и дело увещевала меня по тому или иному поводу. Физическое лицезрение меня словно развязало ей руки.
– А район тут неплохой, – оценивающе сказала мать, когда мы подъехали к дому.
«Да уж, неплохой», – язвил я про себя, – «Вот, в двадцати метрах от остановки мне по морде дали. Точно, совсем неплохой район!»
Дома она по старинке попеняла меня за то, что я не люблю порядок и что в холодильнике у меня мышь повесилась. Послала за едой, а когда я вернулся, заметил, что квартира вылизана до блеска.
– Да, – сказал я, раскладывая еду по холодильнику, – я помню свой первый год в общежитии. Как мне тебя не хватало, когда я стирал свои носки и трусы…
– Конечно, вот и вспомнил мать, – иронично хмыкнула она.
Не для того нас рожают, чтобы стирать нам пелёнки, объяснять, откуда берутся дети и как это предотвратить. Дети – цветы жизни, но не для самих себя. Воспринимают ли одуванчики себя в качества одуванчиков? Может быть, они всю свою жизнь уверены в том, что они птицы, желают улететь далеко-далеко, желают быть подхваченными ветром… Этим всё и заканчивается: они улетают, оставляя ободранный стручок на своём обычном месте. Обиды, склоки, недосказанные слова – суть этого метафоричного стручка.
Я был этим самым ободрышем. Труп цветка, который всегда был перед глазами матери. Учитывая мои качества, не удивительно, что меня это ничуть не трогало. Хотелось верить, что и ей насрать, но я не настолько наивен.
– У тебя есть подруга? – спросила меня мать, стряпая суп на кухне.
– Нет, – я сидел у стола, рассматривая снег за окном.
Весь снег.
Чёрт.
– Тебя что, не интересуют девушки? Ты голубой?
– Нет, мам, я не голубой. Когда меня интересует секс, я заказываю проституток, или иду знакомиться с девчонками в бар – это одно и то же.
– Секс! Проститутки! – брюзгливо повторила она. – Тебе баба нужна, вот что я тебе говорю!
– Ты прекрасно знаешь, что я могу и сам о себе позаботиться. Плюс не всякая девушка меня вытерпит.
– Так нужно уметь уступать.
– Не по мне это.
– Тогда умрёшь одиноким – вот что!
– Ну, – я притворился, что задумался, – это меня вполне устраивает.
Мать лишь покачала головой.
Это как состязание: кто дольше простоит на ринге. Иногда я задумывался над тем, смогу ли я вытер-петь это состязание длинною в жизнь. Иногда я думал над тем, что будет в последние месяцы моей жизни, когда я уже должен буду стать овощем – и когда мать безусловно обо всём узнает. Что она будет делать? Будет сидеть у моей больничной кровати и причитать? Она будет меня жалеть, ругать или что? Маленькие вещи напрягают хуже больших. Это как зуд в паху. Рано или поздно, но болезнь сблизит нас, как никогда. И не будет больше ни язвительных колкостей, ни замечаний о моей работе, о том, что у меня нет девушки. Будет только палата, капельница и мой бессвязный взгляд, слюни изо рта и возможно обрывки слов, что я когда знал; что когда-то давным-давно хотел сказать, но так и не сказал.
И не скажу.
Мама увидит, что вокруг меня нет никого, кроме неё самой. Ну, может быть, будет заглядывать Подлиза, возможно, пару раз меня посетят Гуров или Тёма – вот и всё. В палате нас будет трое: мать, я и «Наблюдаемый Х» – моя молчаливая тень… Что скажет мать? Она будет винить себя за то, что не воспитала своего сына подобающим образом. Она наверняка будет злиться.
Но, чёрт возьми, разве количество ненужных сожалеющих идиотов возле твоей кровати хоть что-то значит? Ведь и рядом с Гитлером всегда была его многочисленная свита – но говорило ли это о чём-то – с точки зрения истории, психологии, любви и дружбы? Зачем мне толпа рядом с моей кроватью – мне же нужно больше кислорода. Ах, мама, ты этого точно никогда не поймёшь… И дело тут вовсе не в том, что ты не понимаешь психологию. Не в ней, чёрт возьми, всё дело…
– У тебя такой беспорядок, – качала головой мать. – Что вообще люди говорят, когда эту помойную яму видят?
– Да какая разница, что люди говорят! Они мне что, деньги что ли платят?
– Твоя проблема в том…
– …что все пытаются решить мои проблемы, – недовольно прервал я её.
Ах, сколько раз я говорил об этом…
– Я вообще-то твоя мать! Твоя проблема в том, что ты считаешь, что можешь прожить без людей. Это не так, ты же не в пещере живёшь! Вокруг тебя люди, каждый из них занимается чем-то. Если поругаешься с одним – того и гляди, что потом он как-то отыграется. С людьми надо строить отношения, с ними нужно сосуществовать. Когда ты уходишь в себя, ты становишься асоциальным говном, а зная твой характер, я тебе скажу, что когда ты станешь абсолютным дерьмом – это будет катастрофа для человечества.
Я засмеялся.
– Мам, ты всё упрощаешь. То, о чём ты говоришь – те отношения с людьми, которые ты хочешь мне навязать – называются «лицемерием». Я, в отличие от тебя, всегда искренен и никогда не убиваюсь по поводу того, что в той или иной ситуации я не сказал того, что на самом деле думаю. Только не говори, что ты никогда не жалела о том, что вот тому-то или тому-то дебилу не призналась, какие они на самом деле дебилы! Все люди вот так вот сидят дома наедине с собой, и переживают из-за несказанных слов. Недосказанности, не высвобожденная энергия – вот что делает нас несчастными.
– Дурь какую-то говоришь, – поморщилась мать.
Я глубоко вздохнул.
– Во сколько у тебя поезд, мам?
– Вечером, в половину девятого. Что, уже не терпится от меня избавиться?
____

Подсознательно человек ждёт ночи с некоторым страхом и предощущением нехорошего. Ночь – беда, ночь – смерть. Темнота – неизвестна и потому пугает нас. Вначале – детскими страхами о скелетах, живущих под кроватью, затем – более разнообразными способами, перечислять которые слишком долго. Природа научила нас избегать темноты и тени, поэтому мы создали цивилизацию света – место, в котором нам никогда не страшно, которое для нас единственно интересно, и за которое мы будем сражаться. Место, в котором мы всегда вольны избавиться от тьмы – стоит только щёлкнуть выключатель.
Я же дожидался этой ночи весь день и наконец она наступила. Запасы спиртного были пополнены, затем взломаны и вероломно опустошены. Звенящая тишина отдавалась в ушах каким-то приятным звуком спокойствия и неги. Ощущение неудовольствия откатило словно после нажатия кнопки слива.
Противно думать, что весь этот негатив способен вызвать лишь один человек. Тем более такой близкий. Сразу же задаёшься вопросом, почему так происходит, почему всё сходится в одной и той же точке, даже когда ты заранее знаешь, в каких координатах она задана – ведь вроде бы ты волен обогнуть её? Мы не способны управлять своими слабостями. Это они, наоборот, правят нами. Это не слабоволие, а всего лишь человечность. На все сто процентов.
Комната залилась блеклым светом монитора. Пол подо мной заходил ходуном – соседи снизу что-то затеяли. Телефон зазвенел пронзительной мелодией. SMS:

Всё, сынок, поезд тронулся, целую, звони!

Не проводил родную мать, отличился, молодец!
В этой SMS была масса тех самых невысказанных, замолченных, припрятанных слов, которые иногда так и рвутся из нашего рта. Что же тут сказать, моя мать была такой, какой она была…
Удивительно, как быстро прошлое, о котором ты так тщательно старался забыть, всплывает наружу – стоит только одному человеку вновь ворваться в твою жизнь. Сашка со своей Дашей; вот теперь мать… Мы прячем-прячем скелеты в шкафу, а они выживают и оживают. Все мы что-то прячем, нет таких совершенно святых людей, которые не скрывают, скажем украденного у бабушки пирожка. Все на чём-то обжигались. Это и есть жизнь. Чего тут стесняться?
И я ничем не хуже других. Когда я вижу свою мать, я вновь становлюсь сыном, я вновь становлюсь нашкодившим пацанёнком. Я ей должен, все мы должны своим матерям, кем бы они ни были. Но если я бегу от этого долга, если я не могу поднять чёртову трубку и позвонить ей, чтобы просто спросить, как у неё дела, то это ещё не значит, что я сволочь. Это значит, что я просто человек.
В дверь кто-то постучал.
Я посмотрел на часы: девять вечера.
– Какого хрена…
____

– Я тут недавно общалась с твоей классной руководительницей. Помнишь, Елена Борисовна?
– Да, мам, помню.
– Спрашивала, как ты живёшь, почему не приезжаешь на встречи одноклассников.
– Мам, тебе известен ответ. И им он тоже известен. Если я попытаюсь объяснить, ты сразу же ска-жешь: «вот, это всё учёба с тобой сделала! Это всё твоё самомнение!» И они скажут то же самое. Ну что же, спасибо большое учёбе и психологии за то, что только тут, в универе я понял, что мне интересно общаться только с теми людьми, которые хоть чего-то хотят достичь в этой жизни!
Мать скорчила надменную мину.
– Конечно, его царское высочество не хочет тратить время на остальных смертных.
– Давай не будем возвращаться к этой теме, хорошо?
Мы немного помолчали. Я доел вкуснейший суп и вновь принялся смотреть в окно. Там никого не было, всё ещё в разгаре был рабочий день. Все зарабатывали деньги, прокармливали свои семьи, а я сидел тут с матерью.
– Я не хочу, – начала она новую тему, – чтобы у тебя сложилось впечатление, будто я собираюсь укорять тебя за твой жизненный выбор. Просто я его не понимаю, вот и всё.
– В этом мире, – тяжело вздохнул я, – есть достаточное количество таких вещей, которые мне тоже никогда не понять, как бы я ни пытался. И знаешь, как я с ними поступаю? Я забываю о них; выбрасываю их из своей головы.
– Я же мать, ты что, предлагаешь мне забыть о тебе?
– Не напрямую и не полностью, но я был бы очень рад, если бы ты не лезла в некоторые мои дела.
В её глазах была заметна тоска. Чтобы избавиться от этого вида, я вновь посмотрел в окно…
Жизнь бывает полна парадоксов и коллизий. Так, двое самых близких друг другу людей могут быть совершенно далеки друг от друга. Я и моя мать. Да, мы совершенно разные люди, мы словно бы с другой планеты. Часто ли она задаётся вопросом, как я стал таким? Думаю да. Винит ли она себя в этом? Конечно. Мог ли я облегчить её страдания? Естественно.
Просто не хотел.
Потому что я знал, что обладал тайной, которую я не имел права выдавать. Всё выглядело слишком просто. Обладание тайной всегда застилает зрение тому, кто ею обладает. Но, с другой стороны, как, скажите мне, я мог быть с ней мил и добр, при этом скрывая от неё, что это ненадолго? Что это лишь на два года, а затем на смену добрым чувствам придёт тяжесть ухода за безнадёжно больным, а потом – горечь утраты? Именно так всё и будет.
Нет уж.
____

В дверях стояла Подлиза. Победоносное выражение лица, блеск в глазах.
А с моей стороны пахнет начищенной до блеска комнатой и свежевыпитым «Джеком». Игра контра-стов, так сказать.
– Что ты здесь делаешь? – удивился я, вновь машинально посмотрев на часы. – По-моему, у детишек сейчас время ложиться баиньки.
– Решила зайти, – хитро подмигнув, ответила она. – Можно?
Не знаю, почему, но я её впустил.
Этот день так или иначе навсегда останется худшим за последние месяцы, ничего уже не попишешь. Даже после прошлого курса «химии» было не так хреново – подумаешь, закадрил бабу в онкологии, вывел из равновесия лечащего врача, а потом ещё и получил по морде от гопников – зато было весело.
Тут же словно само её величество Западло вело меня через весь этот день и то и дело тыкало меня носом в заранее подготовленные кучки навоза. Что ж, за веселье всегда приходится расплачиваться.
– У меня сегодня настроение не из лучших, – предупредил я Подлизу, – поэтому я не обстою к заду-шевным беседам.
– Хм-м, прибрался, – оценила она мою квартиру, – это в честь чего?
– Мама приезжала, она и убралась.
Глаза Подлизы округлились.
– Мама?
Я хмыкнул.
– У меня что, не может быть мамы? Или ты до сего дня считала, что меня породил на свет огнедышащий зверь подземелий?
– Вид у тебя не очень, – без капли сожаления заключила Подлиза.
– Потому что ты не улучшаешь моё настроение, – раздражённо отозвался я. – Может, объяснишь, зачем пришла и уйдёшь? – звучало фальшиво, может я и не хотел, чтобы она уходила?
Наверное, она рассудила так же.
– Ты всегда проводишь вечера вот так, в одиночестве, с бутылкой виски и ноутбуком?
– Не забудь про Интернет, порно и сайты знакомств, – съязвил я.
Подлиза сняла куртку и резво прошла в мою комнату. Я заметил, что она начала ковыряться в ноутбуке. Усталой походкой я направился за ней.
– Ага, – победоносно присвистнула она, – у тебя «В контакте» сто шестнадцать друзей…
–… было триста с чем-то, всех поудалял, – перебил я её.
–… и последнее сообщение тебе написано аж… первого января! Круто! И сообщение это: «С новым годом!» Ты вообще общаешься с людьми, у тебя есть друзья?
– Сто шестнадцать человек, – иронично ответил я. – И только не говори, что хочешь быть моим сто семнадцатым другом – я этого не вынесу.
– Почему ты боишься открыться другим людям?
– Здравствуйте, мисс Фрейд, как дела? – съязвил я. – Вопрос с заранее известным тебе ответом: потому что другие люди склонны бить ножом в спину, когда им это нужно. Вообще, с тобой что, связалась моя мать, чтобы ты добивала меня вместо неё?!
– Не в ладах с матерью, – продолжила философствовать Подлиза, – а ведь ты никому кроме неё не нужен… Ты что, и нас будешь учить тому, как быть такими одинокими бедными, никому не нужными отщепенцами?
– Я не бедный и я никогда и никому не жалуюсь. Знаешь, если ты не забыла, я вам кое-что обещал – про смену типа лекций – и я сдержу своё обещание, так что не парься: не буду я из вас делать таких же, как я. Земля двух таких, как я не выдержит, – хмыкнул я.
Беседа обрела слишком затяжной и странный оборот. Подсознательно я чувствовал, что что-то не так, но что? Нет, я продолжал просто плыть по течению.
– Знаешь, ты и своим студентам не нужен, – Подлиза словно не слышала, что я ей говорил! – Со временем они перестанут видеть в тебе кумира и просто откажутся от тебя и твоего учения. Ты ведь чувствуешь это, не так ли? Твой авторитет будет подорван или ты сам его подорвёшь. И то и другое возможно в силу твоей природы. Ты ведь уже запустил этот процесс, после всей этой истории с тюбиком наркоты. Зачем тебе всё это? – говоря эти слова, она выглядела как-то странно, как-то по-другому.
– Уж какой есть…
Я сел на кровать. Удивительно, как история и диалоги повторяются. Всё развивается по спирали… Подлиза бросила копаться в моём компьютере и тоже села на кровать – с противоположной стороны. Я туповатым взглядом смотрел на неё.
– Я словно твоя совесть, – вздохнула она.
– Только совесть не мучает меня, – устало улыбнулся я.
Я вновь заприметил, что она выглядит как-то иначе, не так, как обычно.
– Ты пьяная? – напрямую спросил я.
– Нет.
– Ну и чёрт с тобой, – махнул я рукой на все её метаморфозы в поведении.
– Ладно, тогда не буду вам мешать, – с этими словами её как ведром сдуло из моей квартиры.
А я провалился.
Летел в темноту и ничего больше не существовало…
____

Наконец мамин чемодан был выставлен за дверь, мы оба оделись и принялись прощаться.
– Мам, мне тебя проводить?
– Да нет, я сама дойду. Ты ведь я знаю, вряд ли горишь желанием-то.
– Да мне правда не сложно.
– Нет, не нужно, мне и самой…
– Дай я тебя хоть до метро тогда провожу.
Мы шли медленно и молча. Только тут, на улице я понял, что лучше бы я остался дома – ведь согла-сившись просто дойти до метро, я лишь словно кинул матери подачку. Нет, дело вовсе не в том, что она не способна одна доехать до вокзала, дело в том, что её сын сбежал из её мира и не горел желанием поддерживать с ним хоть малейший контакт.
Я неблагодарный сын.
– Я хочу, чтоб ты одно понял, Антош. Ты хороший сын, я горжусь тобой…
– Мам, только не надо, – я честно не любил, когда она начинала говорить об этом.
– Ну почему же?! Я тебя ругаю – тебе не нравится; хвалю – тоже не нравится! Почему ты меня воспринимаешь именно так?
Потому что ты заставляешь меня чувствовать себя виноватым!
– Потому что… ну… это сложно, – отмахнулся я.
– Тебе словно неприятно вообще слушать хоть что-то от меня, – горько заключила мать.
– Нет, это не так…
Да, это так…
Объяснить всё кому бы то ни было – на самом деле просто. Объяснить всё матери – нет. Для всех нас это подобно карабканью на смертельную высоту. Тайны не вечны – если рассматривать их по отношению к простым людям; чёрт, да мы даже способны рассказать всё первому встречному! Маме же мы часто не можем рассказать даже самый простенький хиленький секретик.
Тайны, тайны, тайны…
– Скажи, – вновь начала она, – ты доволен своей жизнью?
– Что ты имеешь ввиду? Счастлив ли я, нравится ли мне моя деятельность, доволен ли я зарплатой? – наморщился я.
Мать поджала губу.
– Значит, нет.
– Как ты это определяешь, у тебя детектор что ли, – ухмыльнулся я.
– Знаешь, как мать, я пыталась сделать мир своего сына лучше. Да-да, не самого сына, а мир вокруг него. Точнее я так думала. Я видела, как мои подружки воспитывали своих детей, видела, что они навязывают им какие-то свои мысли и прочее. В результате дети вырастали совсем другими, даже чужими. Я же старалась построить для тебя теплицу – чтобы ты сам вырос в ней… Не вышло, наверное. Я плохая мать.
Через несколько секунд я искренне ответил:
– Другой у меня нет.
Она заплакала.
____

Боль в голове на следующее утро сработала лучше всякого будильника.
Едва разлепив веки, я заметил, что комната моя всё в том же хаосе, что и обычно. Начал припоминать вчерашний вечер и тут же вспомнил всё, что было. В самых ярких красках. Эх, Подлиза-Подлиза… За каким чёртом она вообще приходила?!
Стоп.
Её нет. Не помню, как она уходила…
С трудом поднявшись на ноги, я понял, что в квартире нет никого, кроме меня. Наверное, ушла, не дождавшись моего блестящего пробуждения (да и с чего бы дожидаться?). Ей, видимо, хватило когда-то и одного утреннего разговора со мной… Что ж, я могу её понять. Приятно, что она, наконец, приняла эти негласные правила игры и показала мне, что может неплохо справляться с новой ролью. Звучит как-то пафосно, но всё же… Секс по сути своей невероятно притягателен. Не потому что это секс со мной, а потому что это… просто секс.
На столе стояла пустая бутылка виски, компьютер был включён, но экран уже давно погас. Пошевелив мышкой, я увидел, как он зажёгся белоснежной страницей «Контакта». Ничего интересного.
Из холодильника мне приветливо улыбалась бутылка пива и кастрюля маминого супа.
Кусок в горло не лез.
Естественные последствия встречи с твоей собственной совестью (в виде мамы) – это депрессия и саморазрушение. Встретить же совесть в лице Подлизы, увещевавшей меня не хуже матери… да ещё учитывая, что у нас с ней когда-то было… Вы спали когда-нибудь со своей совестью? Вы сравнивали хоть раз какого-нибудь человека со своей совестью, наделяли его её харизматичными качествами? Бред, знаю. Атавизм детских времён, когда ещё тёмная комната ассоциировалась с барабашкой, а шоколадка для брата с желанием во что бы то ни стало съесть её раньше него. Но результат страстного эмоционального сближения с таким вот духовно-телесным объектом всегда один. Очень неприятный.
Алкоголь, с другой стороны – самый лучший в мире антидепрессант. Сто грамм расслабляет, двести улучшает настроение, пол литра заставляет заснуть. На утро уже забываешь о том, что вообще была какая-либо причина выпивать и всё приходит к какому-то подобию внутреннего равновесия.
Но равновесие – это когда тебе не о чем беспокоиться, когда всё вроде бы приведено в порядок. А был ли я в порядке? Буду ли я когда-нибудь в порядке? Ответ очевиден. Горбатого могила, как говорится…
Дальше мои глупые мысли оборвались и начались откровенные странности.
Я вспомнил своё вчерашнее странное ощущение повторения, ощущения, словно что-то было не так. Вспомнил, что Подлиза вела себя как-то не так, говорила как-то не так… Это ощущение «как-то не так» – оно снова вернулось и словно обрело какую-то осязаемую форму. Словно deja vu – непонятно с чем связанное ощущение… У нариков, сидящих на LSD это называется «flashback». Возвращение ощущений. Но это не то. И я не нарик.
То, что я делал дальше – меня словно направила какая-то сила. Я посмотрел на телефон. Несколько пропущенных звонков, в том числе и от Подлизы. И небольшая странность. Дата звонка не совпадает с... Стоп. Жму «Входящие» – «Непринятые», смотрю список: Подлиза – в 23:11?!
Не может этого быть! Она же пришла ко мне где-то в девять, и потом… помню, как мы разговаривали, потом… не совсем помню…
Так, ну ладно, по пьяни я ещё мог напутать со временем, но никаких звонков точно не было!
Дверь в квартиру закрыта изнутри… А может, она ушла и просто позвонила, чтоб спросить, как у меня дела, жив ли я?
Ну да ладно, подумаешь, проводил Подлизу, закрыл за ней и забыл, как это произошло! Алло, ты же высосал с пол-литра вискаря и ещё удивляешься амнезии?!
С другой стороны, после маминого отъезда у меня вновь разболелась голова. И вспомнив это, я вспомнил (или увидел, не могу описать точное ощущение), что на тумбочке возле кровати лежала выпотрошенная оранжевая коробка испод кроссовок, которую я тщательно – в силу её истинного содержимого – спрятал к приезду мамы. И которую я, не помню как и когда, вытащил…
Вот это уже заставило моё сердце биться чаще, должно быть это паранойя, но всё же был лишь один способ проверить.
Набираю Подлизу:
– Алло? – её голос с того конца трубки явно был заинтригован.
– Привет, – быстро заговорил я, – ты вчера м-м-м, заходила ко мне?
Более идиотского вопроса, наверное, не существовало на свете.
– Нет, – растерялась она, она, видимо, ждала другого вопроса, – я конечно хотела, ведь вы мой самый любимый преподаватель, – слащаво начала Подлиза, – но потом решила пойти тусить в клуб с друзьями. Но всё-таки решила позвонить, я ведь так…
Не было нужды и желания слушать дальше. Я судорожно бросил трубку и почувствовал, как кровь стучит по всему телу. Руки начали дрожать – и это несомненно был страх.
Что творилось вчера? Приезжала ли на самом деле мать? Нет, это не подлежит сомнению ведь её суп до сих пор лежит в холодильнике. Может, он ненастоящий? Ну тогда всё ненастоящее. От таких мыслей и до петли можно дойти. Нет-нет, мать была. Подлиза – нет; и секса тоже не было. А что же было? Чёрт, это неважно. Важно то, что на самом деле ничего не было.
Не нужно читать ни Фрейда ни Юнга, чтобы понять, что от навязчивых мыслей о реальности нереального до отдельной казённой комнатушки по адресу «улица 8-го Марта, дом 1» совсем недалеко. Или до хосписа на Каширке…
Хотя там мне ещё могут помочь…
Я набрал Платонова.
– Онкология, слушаю вас, – услышал я писклявый голос медсестры-секретарши.
– Можно мне, пожалуйста, Платонова Михаила Алексеевича к телефону?
– Кем вы ему будете?
– Я его пациент. Антон Земский, скажите, что это срочно.
– Сейчас, – гнусаво ответила она и включила какую-то тупую мелодию вместо гудков.
Платонов взял трубку через несколько минут.
– У аппарата, – деловито произнёс он.
– Здравствуйте, Михаил Алексеевич, это я, Антон. Антон Земский.
– Ах да, привет Антон, что-то случилось?
Я выпалил как на духу:
– У меня галлюцинации.
Платонов немного помолчал и продолжил обеспокоенным голосом:
– Прямо сейчас? Что ты видишь?
– Н-нет, – пояснил я, – не сейчас. Были. Вчера ночью, я ещё не спал. Л-50 мог вызвать это? – странно, но в эту секунду я подсознательно почувствовал, что я и так знаю ответ на этот вопрос.
Я слышал, как Платонов сопит в трубку.
– Хм. Нет… нет, судя по данным исследования, галлюцинаций не было замечено ни у одного пациента. Да и откуда им взяться: вообще-то компоненты Л-50 не воздействуют на нервную систему… Если только во взаимодействии с чем-то. Это всё довольно странно. Да ещё через такой срок после терапии… А ты… а что были за галлюцинации? Потеря ощущения времени, световые сигналы, има-гинативные образы или…
– Скорее последнее, – промямлил я.
И вот он, вопрос на миллион рублей:
– Странно. А ты… употреблял что-нибудь ещё, ночью?
Я мельком взглянул на пустую бутылку виски, потом – на более взрывоопасную оранжевую коробку.
– Да, немного алкоголя. Но это… это точно не он, потому что раньше такого не было. Я имею ввиду, что я вчера принял не больше чем обычно, и раньше у меня не было глюков от такого количества!
Странно, но Платонов не стал хвататься за эту соломинку. Пациенты склонны врать, а он мне, кажется, без проблем поверил на все сто. И ещё более странно: я почувствовал облегчение от этого!
– Ты мне как-то говорил, что после Л-50 у тебя бывают головные боли, – пошёл он в другую степь. – Знаешь, некоторые виды особенно сильных мигреней в редких случаях способны вызывать галлюцина-ции...
– Но я не помню, чтобы у меня болела голова, – а тут-то я зачем вру???
Нужно было сказать правду: ведь действительно болела! А я, умышленно соврав об одном, машинально соврал о другом. Я ощутил себя шпионом, засланным во вражескую страну и постоянно чувствующим себя, что называется, «на измене», подозревающим, что за ним следят, что любое его слово расшифруется и будет использовано в качестве «сыворотки правды»…
– Ты был пьян, – объяснил Платонов, – поэтому мог не заметить… Как ты сейчас себя чувствуешь? Ничего не болит?
– Только бодун и ещё обидно, что то, что я вчера видел – неправда, – через силу отшутился я, мысленно выдохнув от облегчения: «ну, сказал правду…» – У меня только вопрос: могло ли это быть вызвано не Л-50 или мигренями, а… ростом опухли?
А беспокоило ли это меня на самом деле?
– Вряд ли, – тут же отозвался Платонов, – Твоя опухоль находится слишком далеко от центра воображения, да и сейчас она занята отражением атаки Л-50, так что это точно не она, не беспокойся. Хотя… знаешь, торопиться с выводами всегда опасно… Запишись на приём, я готов увидеться с тобой завтра. Сделаем томографию и посмотрим, что с тобой не так. Если галлюцинации повторятся – сразу вызывай «скорую», всё ясно?
– Да…
– А пока хватит выпивать! Пока что мне кажется, что вся причина именно в алкоголе, поэтому уж будь добр, потерпи до завтра. Исключим одну вероятную причину и посмотрим, что скажет томография. Чем она будет «чище» – тем лучше, хорошо?
– Хорошо, спасибо…
– До завтра, – в трубке раздались гудки, которые я ещё долго слушал, не двигаясь с места…





Глава 9

Вот он я, вот он, город. Вот она, единица, вот она, толпа, масса.
Говорят, когда букашка осознаёт себя букашкой, она пугается и умирает. Я не боялся и не собирался ещё умирать. Становился ли я больше от того, как я жил и что я делал? Возможно. О таких вещах при жизни судить довольно-таки трудно, а самые лучшие памятники – это памятники посмертные. Думать об этом, забегать наперёд – обычное дело. Даже самоубийцы в большинстве своём – если они своим резаньем вен на самом деле не просто привлекают к себе внимание – склонны задумываться о том, что будет после, там, в далёком будущем по ту сторону тёмной границы бытия.
Вообще, люди, которые думают о будущем, глубоко несчастливы. Хотя я уверен, что таковых меньшинство. Всем остальным свойственно жить лишь одним мгновением – так, что следующая секунда способна принести нам такие дары, которых мы и не ожидали. И всё же, все мы верим в то, что любить, ненавидеть и жить вместе с кем-то мы будем вечно, забывая о том, что этот кто-то может умереть. Как в прямом смысле слова, так и в переносном. Одна лишь та самая «следующая секунда» – и вот она или он уже отвернулся от тебя, взял свою сумку и погрузился в поезд; одна минута – и этот человек уже в другом городе и для тебя его больше нет…
Кто-то будет переживать по этому поводу, кто-то забудет в ту же секунду – но каждый почувствует универсальный порыв очиститься, освободиться от прошлого. Алкоголь, проза жизни, и иногда наркотики – вот что спасает меня от дебрей грусти и тоски.
Я всегда говорил о том, что глупо надеяться на то, что мы способны что-то поменять в своей судьбе, как и на то, что люди вообще меняются. Мы лишь идём по уже уготованной нам когда-то – или утоптанной кем-то – тропинке посреди непроходимого леса. Мы, конечно, можем выбрать другую тропку – но для этого нам придётся продираться сквозь дебри колючих веток и ярых монстров. Эти монстры – это наше прошлое, чьи хищные глаза иногда видны меж зарослей жизни. Мы вечно боремся с этими монстрами; не дай бог им убить нас, не дай бог нам убить их: ведь по старой охотничей традиции мы обязательно сделаем из них чучела, а чучело прошлого у тебя в комнате – это первый шаг к заранее приготовленному для себя пистолету с одним патроном в шкафчике.
Спокойная жизнь прошла, пришла жизнь, ознаменованная концом бытия – смертью в означенный срок. Всё, что мне остаётся – это опускать взгляд в землю, морщить лоб и думать о том, что делать с очередным засушенным унылым трофеем свой жизни. Слова сказаны, строки написаны – наступает период тишины. Период, во время которого вселенская тишина вступает в свои права и не даёт тебе бросить в пустоту безразличного мира хоть одно-единственное слово, сколь бы веским оно ни было.
Говорить не хочется.
Природа такова: у животного есть право умереть; у человека есть право переживать… Те, кто живут как животные в конце концов и заканчивают как они. Человеку же обычному – будь он одиноким или же наоборот, гиперобщительным, всё равно – хотя бы под конец жизни – свойственно всплакнуть о прошедшем и подумать над тем, что можно было сделать по-другому. Кому-то, правда, случается задуматься над этим в ходе своей динамичной жизни, но тех, кто делает это слишком часто, мы столь же часто находим в петле или с разрезанными венами. Мне всегда противно думать о том, что и я буду как все – думать и переживать на смертном одре. Я вообще не хочу быть как все. «Как все» – это значит незаметный, блеклый. Незаметный для истории, блеклый в своей смерти. Посредственность окружает себя посредственностями менее высокого уровня – чтобы хоть как-то выделяться хотя бы на их фоне. Так маленькая вошка, может быть, забирается на самую высокую складку ковра и кричит о том, как прелестно ощущение превосходства. Раз – и нет её, и нету превосходства никакого. Нет человека – нету и следа от него.
Какова же тогда жизнь после смерти? Знаете, я не привык верить в бред про миллионы девственниц и халявное вино – мне больше нравится мысль о том, что там нас ждёт одинокая высокая скала, на которой мы будем вечно сидеть и рассуждать о своей жизни – той, которая была дó смерти. Рассуждать, но – так же, как и сейчас – так и не в состоянии что-то поменять. Жизнь памятника – вот она, ваша банальная жизнь после смерти.
Может быть, поэтому по традиции на могилах ставят кресты, гранитные плиты или что-либо в этом роде? Как психолог, я знаю, что человеческая культура – есть открытые ворота в потусторонний мир. Может, она почувствовала что-то, уловила какую-то волну – и вот мы ставим памятники не просто так? Может, это намёк, архетип? По крайней мере, было бы очень иронично, если вся моя загробная жизнь заключалась в глазах одной-единственной фотографии, молча взирающей на пришедших возложить цветы и дань уважения, или плюнуть на взрытую перед крестом землю… Там, наверное, тоже одни памятники. Памятники и высокие скалы, о которые бьёт шумный прибой космического океана…
Всё, что мы делаем – это мастерим прижизненные памятники. И всё – чучела монстров, строки на бумаге, следы на полу, осколки прошлого – всё это лишь то, что останется после, и что будет мучить нас сейчас, а если повезёт – и наших детей и внуков. Не больше и не меньше. Всё – лишь шипы красивой розы. Хотя у некоторых из нас роза жизни вялая и засохшая – какую и подарить некому…
Свобода умирать или принимать решения, якобы даруемая нам обществом в силу некоего мифичного «социального контракта», довольно мнима, однако мы все слепо уверены в обратном. Я не следую социальному контракту, потому что я внимательно прочитал его, и он мне не понравился. Но кто может сказать, что даже такие люди, как я, заранее не предусмотрены этим хитрым соглашением?
Кем бы я ни был, но коллективный разум всегда больше и умнее – его не обманешь. Какою бы ни была внешняя система, она так или иначе навсегда застолбила за собой право на казнь неугодных и юродивых.
Кем бы я ни был, система уже предусмотрела меня. И определила судьбу.
«Казнить, нельзя помиловать». Запятую поставили вначале. За меня.
– Забудь об этом…
____

Далёкое Ничто в близком Нигде. Мир по ту и эту сторону. LSD и мескалин. Чудесные средства. Рабо-тать и мыслить на скорости в двести километров в час, думать обо всём и ни о чём.
Никогда и ничего не стесняйтесь!
Знаете, почему так всё вышло? Почему я вижу тени, разговариваю с ними, не боясь, и даже занимаюсь с ними сексом? Потому что я принял тот факт, что за тенями обязательно что-то скрыто. Да, они не материальны, они не существуют, но они не произрастают из воздуха, они неизбежно отбрасываются тем, что на самом деле есть – а значит, мы должны всматриваться в них и слушать.
Рискуешь сойти с ума? Жизнь вообще – это огромный риск. Минное поле. Шаг в сторону – щелчок – потом взрыв. Нет ничего предосудительного в том, что ты пытаешься ощупать границы мира. Общество старается придать этому незначительную роль, оно называет это ребячеством, безприбыльным делом или, в крайнем случае – преступлением. Но это просто искусственные рамки. Прислушаешься к ним, ограничишь себя ими – и станешь среднечеловеком.
Ты попадёшься мне навстречу, и я увижу это, я прочитаю твою судьбу. Нет, я не разочаруюсь. Я саркастично улыбнусь во все свои зубы и ядовито скажу тебе:
– Ты слабак!
А ты ответишь:
– Но как я мог?! Это запрещено! Это осуждается! Это не принесёт мне достатка!
И так далее.
Но лишь один мой вопрос, и ты уже сомневаешься:
– А как насчёт счастья? Оно – измеряется? Оно – осуждается? Оно – оценивается?
Счастье, любовь и смерть – три неизмеримые вещи. Иррациональные вещи. Они – их суть – не могут быть подвергнуты анализу, потому общество старается всячески изъять их из оборота – документированного и формального. Оно-то как раз до крайности рационально, поэтому оно уничтожает иррациональность, старается погубить её и обругать, чтобы она не дай бог не порушило его основы.
Но до конца это не сработает. Никогда. Ведь отбросив – я даже не говорю «веру», нет: – отбросив это необъяснимое смутное ощущение некоего скрытого и никем не контролируемого порядка мы очень близко приближаемся к той границе, за которой уже прекращается человек и начинается эра бесчувственных роботов, склонных к поломкам и «глюкам» в системе.
Все антиутопии, в которых писатели превращают человека в без-эмоциональное существо – ради общего блага – это, конечно, очень оригинально с литературной точки зрения, но к счастью практически не осуществимо. Человек всегда найдёт повод быть счастливым, всегда найдёт того, кого любить…
А смерть? Что ж, пока человек смертен – он будет чувствовать. Ибо только конец бытия заставляет нас делать хоть что-то. Смерть – мать всего творческого и душевного. Не будь смерти, мы бы даже не задумывались о том, есть ли у нас душа и стоит ли ей вообще быть счастливой или влюблённой, стоит ли ей пользоваться. Поэтому – на заметку писателям – любая утопия, более-менее возможная и осуществимая, должна начинаться с таких строк: «и было изобретено бессмертие…»
Твоё счастье, твоя любовь, твоя смерть – они только твои. Какая всем разница до того, как ты их достигаешь, какая разница, как ты их испытываешь и проявляешь? Это твоё, никто их не отнимет. Никакой строй, никакая демократия или тирания – не отнимут.
Рациональное намного проще. Его легко вызвать, легко контролировать и легко наконец погасить. Соответственно, его легко и измерить… Гнев и аффект – даже их взяли в оборот. Почитайте уголовный кодекс: «в состоянии аффекта…», «по мотивам такой-то вражды и ненависти». Нет ни одной статьи, предусматривающей введение в юридический оборот счастья или любви.
– Гнев – измеряем. Словами, переломами и сроком лишения свободы. Гнев – реакция на отторжение чего-то близкого, или на агрессию, или на глупость, или на неудачу. Гнев – элементарен и его просто погасить. Страх? Страх – вычисляем. Он вызывается каждый день. Он – реакция на всё новое, он – это удивление и одновременное опасение, что это новое способно пошатнуть тебя. Печаль? Печаль – устраняема. Алкоголь, секс, наркотики – и ты свободен.
– Но ведь это всё не так! – воскликнешь ты. – Новое, вызывающее страх, может быть уничтожено гневом. Гнев снимается временем – но не обязательно перетекает в любовь. Печаль устраняется наркотиками – но это не ведёт к счастью! Лишь только жизнь непременно ведёт к смерти, как не пытайся это устранить! Значит нужно жить – как живут все, а в конце ты всё равно получишь своё – то, о чём ты мне говоришь! Зачем уничтожать себя?
– Счастьем? Любовью?
– Они не запрещены!
– … они не запрещены теми, – уточню я, – кто их по-настоящему не испытывал никогда! Они испытали средние эмоции, мыслишки – их и записали в качестве «любви» да «счастья». Настоящих эмо-ций они не видали. И им не судить нас о том, что настоящее, а что – нет.
Итак, ты задумался. Значит, ты начинаешь развиваться. Ты думаешь, ты анализируешь и делаешь оп-ределённые выводы. Ты вдруг понимаешь, что есть такие вещи, о которых никто нам не расскажет, не поведает и не проведёт лекцию.
Всё скрыто. Но только лишь дотоле, пока ты сам до этого не докопаешься.
Познание бывает болезненно. Если ты привыкаешь к боли, то это может сделать тебя уродом. На всю жизнь. Ты оторвёшься ото всех, будешь жить так, что остальные не найдут ничего лучшего, чем осуждать тебя. Они отвернутся от тебя. Они сожгут тебя.
Вот тут выявляется ещё одно замечательное свойство теней. С ними можно разговаривать. И они тебя не осуждают. Они знают всё то, что знаешь ты сам, плюс немного интуиции и того, что ты поначалу назовёшь божественным провидением. Они забавны или страшны – но они лучше, чем люди.
Что лучше: жить в неведении, или умереть, познавшим хоть что-то? Лучше всего жить, по-настоящему ощущая близкую смерть. Всем. Всем советую заразиться раком. Это наша панацея от тупого жизнепрепровождения.
Не устаю повторять и удивляться тому, как много иронии в том, что по-настоящему жить нас за-ставляет лишь близкая смерть.
А теперь просыпайся…
____

Пробуждение на следующее утро было тяжёлым. Если честно, я почти не спал.
Ни мигрени, ни похмелья – ничего. Чистое утро. В крови ничего инородного, кроме успокаивающей мигрень дозы бупранала. Такое бывает достаточно редко (во всяком случае, со мной): чтоб опиат, да безо всего остального вкусненького-сладенького…
Как свет прожектора освещает крупицу ночного неба, так и наше сознание – видит лишь самую ма-лость, хотя и способно пробиваться достаточно глубоко. Но какое дело до глубины, когда всё так узко и, значит, незначительно?
Я очнулся действительно чистым – во всех смыслах. Прожектор вдруг погас, но взамен облака разо-шлись – и на небе засияла яркая луна. Яркая и величественная. И свет пролился на зелёные луга и просочился сквозь чёрное небо и тучи…
Я шёл к Платонову, но был погружён в свои мысли. Редко такое бывает – чтоб я шёл, и не замечал ничего вокруг. Сегодня было именно так. Ни снега, ни трескучего мороза, ни людей в метро. Этот мир был единственно мой – и больше ничей. И был в нём я – и больше никого. Истинное одиночество. За мной тянулся шлейф моих мыслей – тех, которые давно не поселялись во мне – по крайней мере, со времён моей последней встречи с «Наблюдаемым Х»…
Со мной явно было что-то не так – и это меня настораживало. Если не сказать – пугало. Да, есть всё-таки в этом мире такие вещи, которые беспокоят даже таких ублюдков, как я. «Эгоист» – это не самая плохая черта. По сути это даже не черта, а скорее просто то, в какой плоскости человек смотрит на мир. Есть же ещё альтруисты и прочие помешанные фанатики…
Люди не меняются – так же, как и жизнь. Всё и всегда вертится вокруг денег и счастья. Люди гонятся либо за первым, либо за вторым. Те, кому деньги дороже, подспудно знают, что они не принесут им счастья; остальные же умирают так или иначе несчастными.
А за чем гнался я? Любовь и деньги – всё уже было позади. Сейчас вокруг меня была лишь моя профессия, мои таланты и мои болячки. Всё было бы не так страшно, если бы прошлой ночью не произошло непредвиденное. Проснуться в луже блевотины – оно всяко приятнее, чем проснуться с совершенно чистой головой, а затем понять, что она не имеет никаких оснований быть такой чистой и гладкой. За чем гнался я? За тем, чтобы умереть, контролируя себя и своё сознание.
Но вот случился первый прокол…
Так что даже такие, как я – чего-то боятся. Чего? Этого не выразить словами. «Умереть, контролируя себя и своё сознание» – это лишь красивые слова, под которыми есть что-то покруче. Как дети не могут нормально объяснить, чего же они на самом деле страшатся тёмных комнат или барабашек под кроватью, так и мы, обычные взрослые люди не можем найти слов для того, чтобы описать, что же с нами на самом деле происходит, когда мы соприкасаемся с чем-то неизвестным и пугающим нас. Пропасть – страшна; высокая гора – страшна. Неизвестность и темнота, трудности и нечеловеческое напряжение сил – страшны. Но не так, как то, что было сейчас со мной. Я словно терял нити игры.
Ничто в этом мире, конечно, не способно заставить меня поверить в то, что я сам управляю своей жизнью. Поэтому в те моменты, когда я всё-таки думаю об этом, моя Тень даёт мне пинка под зад. Впрочем, это у всех так. Чаще всего люди страдают из-за несогласованности с собственным подсознанием – только они называют это вмешательством высшей силы – а сила-то на самом деле исходит из них самих. Никому не хочется верить, что его жизнь в некотором смысле зависит от него самого – иначе во всём придётся винить только самого себя!.
Однако одно дело говорить о других, окружающих тебя, и совсем другое – о самом себе. Да, обыкновенно, чтобы взглянуть на себя со стороны достаточно эффективно, я растворял в стакане воды пейот, но теперь я занимался сексом с воздухом безо всяких психовозбуждающих препаратов – и это меня не на шутку испугало. Да, я никогда не говорил, что я управляю всей своей жизнью. Но я, чёрт возьми, всегда управлял своим мозгом!
Я – и есть мой мозг! Но теперь он отказался служить мне… Что же это, казалось бы, за отказ? Ну хорошо, для вас, задротов, крайне реалистичная фантазия о сексе – это, конечно, очень круто; лучше, чем обычный онанизм в туалете с фоткой полуголой Бритни Спирс. Но с иной стороны, а ну завтра я воображу себе что-то плохое – да и завалю к херам соседа по площадке?!
На многое в своей жизни я плевал. На своё здоровье – в том числе. До определённой поры мне было совершенно насрать на то, как я себя чувствую, на то, что на улицу лучше не выходить с мокрой после душа головой или неостывшим после секса членом. Я всегда, просыпаясь с утра с непонятно откуда взявшейся температурой под сороковник, убивал её ударной дозой антибиотиков и чая с вискарём. Я клал на боль, я плевал на зуд или растяжения. Конечно, это просто юношеский нигилизм: у многих такое есть.
Я был таким же, как и все остальные: верил в то, что жизнь вечна, что конца и края ей не будет видно. Но вот внезапно пришла головная боль. Ладно, чёрт с ней.
Потом ещё. Потом ещё и ещё. Потом уже хотелось орать от неё.
Как только жареный петух клюнул в одно место – так я и пошёл по врачам. Можно тут, конечно, говорить, придумывать интерпретации, что бессознательно я их боялся, или что я хотел переспать с моей мамой – туфта всё это. Я просто слишком поверил в себя. И чёрт возьми, не усвоил данный мне урок!
Первый раз – вот вам диагноз «глиобластома»! Второй – вот вам галлюцинации…
Я приехал на Каширку, прошёл регистрацию и молча сидел в приёмной Платонова. Тут же находились и другие больные, ожидавшие приёма: несколько детей в сопровождении взволнованных родителей – видимо, ждали диагноза; парочка граждан пожилого возраста и женщина лет тридцати, которая сидела смирно и читала какой-то глупый детектив.
Всё было как в первый раз – в тот самый первый раз, когда я с головными болями поступил к Платонову. Я самонадеянно думал, что у меня максимум какой-нибудь «нарушенный кровоток», а оказалось – рак…
Вы знаете есть такие придурки-врачи-исследователи, которые отошли от положенной им человечности и Клятвы Гиппократа настолько далеко, что искренне считают, что уровень рака и прочих фатальных болезней среди детишек и беспомощных стариков есть реализация «великого равновесия» во Вселенной – мол-де то, что происходит – это всё божественный план по взыванию к нашему снисхождению, кротости и совести, которые далеко убежали от нас в ходе нашей битвы за прогресс.
Это типа с умным видом произнести: «даже развитие техники не освобождает нас от божеского провидения, и мы всё равно будем сталкиваться с неизличимыми болезнями» – просто для того, чтобы мы оставались людьми. Значит, даже если мы научимся вживлять USB-флэшки в мозг, то обязательно появится такая зараза, которая будет заражать привод «USB-мозг» – только чтобы мы не забывали, что бог всё равно есть, он там, и он всё так же заставляет нас приниженно страдать. Я не хочу верить в такого бога-домушника.
– Привет, герр Ницше!

Ударим дубиной и киркой по раку и прогрессу!
Даёшь лоботомию и кастрацию гениев!
Даёшь кухни на улицах и старость в тридцать лет!

Тогда, когда я поступил сюда в первый раз, я не боялся, я просто понял, что нельзя быть идиотом и считать, что при постановке своей пьесы ты можешь сидеть на том самом первом ряду… Там, чёрт возьми, всегда кто-то другой. Иисус ли, или сжирающий плоть кровожадный волшебный енот – наплевать. Мне неизвестен его язык – потому мне нечего пытаться разговаривать с ним. А если бы я и был полиглотом, то о чём мне с ним говорить-то? О том, когда и какой кирпич мне свалится на голову или из какой пули мне прострелят голову? Нет уж, извольте.
Платонов сказал мне, что мой кирпич, моя пуля – у меня в голове – это всё, что мне нужно. Если вам выгодно думать, что это бог говорил со мной через его врачебные уста – то пусть так оно и будет. От такого силлогизма ничего не изменится. Пища унитаза не станет конфеткой, если назвать её шокола-дом.
– Земский! Антон! – прокричала медсестра, вышедшая из кабинета Платонова с папкой в руках.
Я встал и отрешённо пошёл за ней, мысленно вернувшись из прошлого в настоящее.
– Привет, Антон! – поприветствовал меня Платонов, – давай садись и рассказывай, что у тебя там произошло.
Я поведал ему о сути галлюцинации – без имён и подробностей, конечно же – а затем о том, как я, собственно говоря, понял, что это был действительно глюк.
Платонов слушал, не отрываясь, а затем – как только я закончил – глубоко задумался.
– Хм, да, странно. Галлюцинация, надо сказать, слишком яркая, сложная и последовательная – такую, знаешь ли, немногое способно вызвать. Ну а… ты всё-таки точно уверен в том, что это действительно…
– Да, уверен, – твёрдо ответил я, понимая, на что он хотел намекнуть.
– Ты дай мне договорить, – мягко продолжил Платонов, – галлюцинации потому и галлюцинации, что их очень трудно иногда отличить от действительности. Иногда они бывают так сказать «продолжающимися». То есть, например, то, что произошло вчера, могло быть реальностью, но вот то, что произошло сегодня утром… и есть… обман. Может быть, тебе просто не хотелось поверить в то, что произошло…
– Ну я же не четырнадцатилетний девственник, – ухмыльнулся я.
– Тебе, как никому другому известно, что мозг способен вытворять удивительные фокусы.
– Тогда и вас нету, и вашего кабинета тоже? – изобразил я заинтригованность.
– Ладно, просто покажи мне свой телефон. Если ты прав, то у тебя и вправду были галлюцинации той ночью. Если нет, то, возможно, у тебя бред…
– Что это значит?
– Бред? – рассеянно переспросил врач. – В твоём случае ничего хорошего это не значит.
Я с некой долью тревоги протянул ему трубку и прокомментировал, что и как должно быть. Платонов потыкал кнопки, и потом всё же убедился в том, что утро было как раз реальней некуда, а вот вчерашняя ночь…
– Что вы думаете?
– Ну, список невелик, – размышлял он. – Либо опухоль метастазировала в другие отделы мозга – а это совсем плохо и значит, что лекарства не работают; либо это из-за алкоголя – и тогда всё нормально; либо что-то психологическое – и тебе вновь придётся пообщаться с твоим «Х», – подшутил Платонов.
Но мне почему-то не было смешно.
– Есть ещё один вариант, – неловко заговорил врач, – скажи… ты употребляешь наркотики?
Он вытащил это предположение словно из-за пазухи.
– Нет, – не моргнув глазом, соврал я.
Это неважно, ведь в тот день ко мне приезжала мать, и я не принимал ничего наркотического вплоть до вечера – да и то, чтобы облегчить боль (а значит, не в счёт). Все прошлые разы тоже не считаются, потому что из-за них-то никаких глюков не было. Не считаются, ведь так?
– Хм, я конечно понимаю, бывают всякие ситуации, – продолжил Платонов, – знаешь, мы с тобой уже говорили на эту тему…
– … а я даже написал книгу об этом, – вставил я как бы просто так.
Я что, волнуюсь?
– Да… – кивнул Платонов, – так вот, для многих рак является катализатором перемен. Кто-то пускается в экстрим, кто-то… ну тебе это должно быть известно. Поэтому если ты вдруг начал употреблять м-м-м наркотики, то ты не должен бояться признаться в этом – я всё пойму, я не стану осуждать.
– Многие – не я, – отрезал я.
Что такое «употреблять»? Привожу вам официальную трактовку (по крайней мере она официальна для меня): это значит стабильно сидеть на игле – так, что малейшая ошибка в дозировке или времени приёма приводит к ломке и психозу.
У меня же не трясутся руки, я не плююсь белой пеной и вообще чувствую себя просто отлично! На немногочисленные эксперименты не стоит обращать… скажем так, пусть они останутся в истории как «эксперименты»!
– Хорошо-хорошо, я тебе верю, – улыбнулся врач. – Просто знаешь, существует ведь множество различных типов наркотиков. Некоторые из них могли бы саботировать экспериментальный препарат, и нам пришлось бы исключить тебя из исследовательской программы, – как бы между прочим сказал он.
Врёт, блефует.
– Отличная попытка, – изобразил я добродушие, – я почти захотел признаться. Говорю же: никаких наркотиков!
Платонов хлопнул в ладоши.
– Хорошо, тогда давай сделаем тебе томографию. Проверим, что у нас с опухолью и нет ли метастаз. Никогда не надеялся такое сказать, но будем верить, что ты просто перепил.
– Да, скрестим пальцы, – хохотнул я.
И смахнул капельку пота, сошедшую было с виска.
____

Приподнятое настроение – прямое следствие десяти миллиграммов бупранала на десять капель чистого этилового спирта перорально. Мазаться по вене не по мне: попробовал как-то раз с «винтом» и больше пробовать не хочется…
Я вышел из кабинета онколога с готовым и полностью удовлетворившим меня объяснением происходящего – с этим и пошёл на занятия в универ.
«Глюки были от алкоголя» – так мы и порешили с Платоновым. Томограмма была чиста. Слава богу, это не опухоль. Два года, оставшиеся мне, никуда не убежали, не уменьшились и не стали более ужасными. Просто всё те же два года. Такие, какие я захочу…
Но можно ли рассчитывать на себя в качестве планировщика своей жизни, если иногда ты не можешь быть объективным и честно отвечать на некоторые – самые простые – вопросы? А может быть, ничего никуда не ушло – и мои ответы были верными, как и мои суждения? Может, это всё не отговорки, а лишь анализ – пусть и эмоциональный и отчего-то пугливый?
А может, я всё внушил себе, чтобы избежать мыслей о чём-то важном?
А может, с другой стороны, ты просто слишком придирчив к самому себе, м?
Тогда вот тебе контраргумент:
– Почему же я в таком случае не допускал мысли о том, что всему причиной была наркота?
– Да потому, – упрямо твердила моя логика моими же устами, – что я не принимал бупренорфин целый день – день приезда матери – и значит, он точно не был виноват. И потому что я не чувствовал с бупранала ничего такого странного. Это ж просто обезболивающее!
– Итак, хорошо, исключаем наркотики – и у нас остаётся только одна причина (потому что алкоголь уж точно не то): «психологическая причина»…
Но это лишь размытое понятие, которым поят только лохов неграмотных – чтобы они боялись и хватались за сердца, и ты сам это знаешь. Да и что за лечение в таком случае? «Пару упаковок антидепрессантов – и мы вылечим ваше расстройство». Плюс пару тысяч в кошелёк фармацевтам – вот она, ваша «психологическая причина».
К чёрту всю эту философию. Перестань искать ответы и причины. Я знаю, Антон, это твоё любимое занятие, но нет, прекрати. Хотя бы сейчас. Динамика жизни не позволяет остановиться и записать твои широколобые мысли – двигайся и живи, или остановись и умри.
Я не остановлюсь.
А как идти с приподнятым настроением – о, мы знаем рецепт. Я знаю.
– Хорошо, что ты называешь нас «мы», – в один голос ехидно замечают рассудок и подстёгнутое бупраналом Эго, которое, кажется, уже не полностью относится к голосу разума…
____

– Что ты тут делаешь? – ошалело спросил меня Тёма.
Я бесцеремонно ввалился в полутёмную аудиторию, в середине которой по кругу расселось человек пятнадцать – девчонки и мальчишки-второкурсники.
С краю – но не внутри круга, а снаружи его – сидел Волков. Он был похож на хитроумного ментора, стравливающего своих учеников, понукающего их сделать то, чего они не хотят. Шарлатан-ложкарь, ду-мающий, что он стал кукловодом…
– Я же обещал, что зайду, можно мне? – сверкнул я дьявольской улыбкой. – Я вижу, что не прервал ничего важного, так что не будь ты такой занудой.
В дальнем углу сидел преподаватель – Гуров. Свет не падал на него и в тени он казался ещё более старым, чем обычно: от игры света и тени морщины на его лице словно увеличились, а взгляд огрубел. Даже можно сказать, опошлел. Он смотрел на меня с нескрываемым интересом. А у меня в голове закралась потусторонняя мыслишка, что он ожидал моего прихода.
Тёма, в отличие от зав.кафедры проявлял весьма недвусмысленные эмоции. Но они меня лишь смешили. И раззадоривали.
– Либо ты разрешишь мне войти, – атаковал я его, – либо разрешишь мне войти с потерей твоего авторитета, – веский аргумент шлёпнулся об его лицо и повис в воздухе.
Округлив свои глаза до размера новых десятирублёвых монет, он жестом показал мне место, на которое я должен сесть.
– Нет, – ответил я, – я хочу сидеть за пределами круга, как ты, а не внутри него! Так что, ребята, подвиньтесь!
Я взял стул и бесцеремонно уселся позади какого-то парнишки с длинными волосами, который от этого соседства начал нервозно дёргаться и оглядываться на меня. Вид у всех находящихся внутри был такой, словно я был голый. Я сел и заулыбался во все свои тридцать два зуба.
Тёма посмотрел на Гурова, но тот не выказал никаких эмоций на своём лице. Глубоко вздохнув, ему пришлось смириться с новыми правилами игры…
– Ладно, тогда представься остальным, – раздражённо бросил он мне.
Я встал и торжественно произнёс:
– Меня зовут Антон Земский. Коротко о себе…
– Коротко о себе не нужно, – прервал меня Тёма.
Но я не послушался.
– Коротко обо мне! – надавил я на эту фразу. – Я студент четвёртого курса, и по совместительству преподаватель у группы тупых первокурсников. Я автор книги «Диагноз: жизнь», которую никто из вас, идиотов, скорее всего ни разу не читал. О моих привычках: я много пью, употребляю наркотики и искренне считаю себя гением. Имею популярность среди женского пола, но при этом не стесняюсь пользоваться услугами проституток, когда мне скучно. Вопросы? – я оглядел всех сидевших, но в их глазах не было ни одной умной мысли, и потому я продолжил за них: – Да, вы можете предположить, что я страдаю от какого-нибудь комплекса зубастого влагалища, но все ваши интерпретации пойдут мимо цели, так что даже не пытайтесь анализировать меня своими безмозглыми головками. Да и на самом деле я здесь не для того, чтобы вы говорили обо мне, хотя наш Артём наверняка получил бы от этого истинное удовольствие. Увы, я тут ради вас и ваших слов. Итак, чем вы все тут занимаетесь? Ну, кроме откровенного словесного онанизма.
Тёма готов был лопнуть от гнева. Что же касается Гурова, то я был уверен, что он сдерживается, чтобы не заржать. Хотя он продолжал как-то странно смотреть на меня.
Все, сидевшие в круге отреагировали на мои выходки, как на взрыв атомной бомбы. Сидели молча с оглушённым видом и не смели произнести ни слова. Я же словно поймал кураж. Развернув стул так, чтоб я мог сидеть задом наперёд, облокотившись руками на его спинку и широко раздвинув ноги, я продолжил:
– Думаю, ещё на первом собрании вашего кружка вам пояснили, для чего всё это делается. Вас либо сплотят, либо стравят. Уверен, вы и сами догадываетесь, что у вас ничего не получается… Да, как цельный коллектив вы просто ужасны, а эгоисты из вас, как из меня – балерина. Так вот, я собираюсь ускорить творящееся здесь уныние с целью отсеять самых больших задротов и никчёмных идиотов, которые мешают вашему прогрессу. И даже если окажется, что среди вас только один человек более-менее нормален…
Артём многозначительно кашлянул:
– Я думаю, что новый член для начала должен открыться всем остальным. И уж тем более он не должен претендовать на то, чтобы быть ведущим… Тем более претендовать так агрессивно.
– А, я уже совсем забыл, как было на нашем кружке, – ухмыльнулся я. – Тут ещё и ведущий есть? Странно. Вот ведь интересная штука, скажу я вам! Кстати, вот вам полезный факт: вы знали, что согласно элементарным законам социологии, группа более чем из восьми человек, объединённая одной целью, по своим характеристикам будет соответствовать наиболее часто встречающимся в социуме типам? Это значит, что о вас можно судить, как и о нашем долбанном обществе в целом, но только в миниатюре. То есть, семьдесят процентов из вас – легковерные, ни на что не годящиеся идиоты, которых можно пасти, как баранов; двадцать пять – ещё более-менее соображающие ребята, но которые всё равно ни на что не годятся, потому что либо заходятся от своего интеллекта, либо от того, что они осознают свою роль «выше среднего», не собираясь продвигаться дальше, выше (вас я называю особенно продвинутым быдлом); и оставшиеся пять процентов – top-ы, которые рулят всеми остальными. Назначать ведущего как-то глупо, потому что всё это портит социологическую картину, согласно которой ведущий должен проявиться самостоятельно, по закону вожака стаи – из группы этих самых top-ов. Вместо этого у вас есть как бы «top извне», искусственный лидер, не обладающий при этом никакими лидерскими способностями. Неудивительно, что весь ваш процесс затормозился, и вы ни хера не можете сделать друг с другом.
Тёма скрючил крайне недружелюбную рожу. Я в ответ оскалился самоуверенной улыбкой.
– А теперь скажите мне, есть ли среди вас такой человек, который способен причислить себя к первым семидесяти процентам? – никто не отозвался. – Давайте, смелее, ну? – ноль реакции. – Конечно, и тут вы вновь подтверждаете старую добрую истину: человек скорее сдохнет, чем признает себя дерьмом. Середняком, интеллектуальным большинством. Ну и кем вы хотите стать, если не способны признать даже элементарную истину? Есть же первый закон психологии: чтобы начать бороться с проблемой, надо её сначала признать…
– Антон, не мог бы ты… – прошипел Тёма.
Но меня было не остановить…
– Ваша проблема в том, что вы уже возомнили себя не бог знает, чем. Психологи, ха! Вы думаете, что одна только фрейдовская литература огородит вас от права быть трахнутыми жизнью?
– Да, Антоха, вот тебя жизнь трахает просто каждый день, – не удержался Тёма.
– Строишь проекции, – улыбнулся я, отвлёкшись от круга студентов.
– Может быть, поведаешь нашей группе, почему ты, например, употребляешь наркотики.
Я вопросительно посмотрел на Артёма. Не выдавая, впрочем, тех глубоких эмоций, которые во мне родились после этого вопроса. Например, эмоцию «тебе в рожу, что ли дать??»
– Хитрый приём. Хотел, чтобы я стал частью вашего недоразвитого порочного круга? Вот, смотрите, детишки: именно так поступают все заучившиеся по формулам и книжкам специалисты. Они предлагают ненавязчивую схемку, недвусмысленно подставляя тебе кучу дерьма вместо руки помощи. Вы обучаетесь ради своего удовольствия – но оттого не становитесь никем. Да, вы получаете возможность за счёт какого-то багажа таких продвинутых знаний блеснуть умом на какой-нибудь пьянке или похоронах, но разве нормальный человек ради этого стремится к этим самым знаниям? Я же получаю от того, что делаю и кайф, и самовыражение и своего рода счастье. Даже деньги, представьте себе. Что же до вас, то ответственно заявляю вам: вы не станете никем.
Тёма хитро улыбнулся и попытался перехватить инициативу:
– Группа, как вы думаете, что сейчас делает Антон?
– Уклоняется!
– Защищается!
– Уходит от ответа, – хором произнесли все.
Я деланно присвистнул.
– Ух, ты да ты их в настоящих тренированных обезьян превратил. А что они у тебя ещё умеют делать по свистку? Плясать? Плакать? Кто-то из вас ведь уже плакал на этих собраниях? Я уклоняюсь от ответа? А какой был вопрос-то?
– Ты всегда так «хорошо» слушаешь людей? – спросил у меня какой-то сосунок из кружка.
– А ты с первого раза нашёл клитор у своей девушки? – сыдиотничал я. – Я задал этот вопрос не потому, что ухожу от какой-то темы, а потому что у тебя на лице написано, что ты ни разу не удовлетворил женщину – потому и пошёл в психологию. Хочу тебя разочаровать: не умеешь трахать тёлку – не научишься трахать и её мозги.
Что я, твою мать, тут делаю?!
– Достаточно, Антон. Давай-ка оставим их наедине, – деловито вдруг произнёс Гуров.
Я вопросительно посмотрел на него, затем перевёл взгляд на Тёму, который выражал такое количество благодарности заведующему кафедрой, что был похож на только что вытащенного из ледяной воды пассажира Титаника.
Мы вышли вместе: я, Гуров и Тёма.
– Какого хуя ты творишь, твою мать?! – заорал он, едва мы отошли на достаточное расстояние от двери в аудиторию.
Вячеслав Александрович сохранял более дипломатичный настрой и молча смотрел на меня.
– Успокойся, – махнул я рукой, – они у тебя вялые, как мой член после попойки. Я встряхнул их, дал им общего врага…
– Скорее уж общего дурачка! – зло огрызнулся Тёма, и вернулся в аудиторию, не сказав более ни слова.
Я стоял крайне довольный собой. Хотя поводов к этому, кажется, не было никаких. Да и вдобавок к этому я был абсолютно уверен в том, что наш с Тёмой разговор затянется на дольше. Жаль, столько недосказанностей, столько эмоций… У него.
Я и не заметил, как мы направились в кабинет к Гурову.
Заговорили на ходу.
– Давненько я хотел посмотреть на твои унижения, – смакуя каждое слово, сказал зав.кафедры, – думал, что ты никогда не опустишься до такого уровня. Я всегда нарочно пытался навести тебя на это, довести тебя до такого состояния, чтобы ты упал и валялся в грязи, но оказалось, что делать ничего не нужно. Ты сам всё сделал, что ж тут прибавить… Есть, что сказать по этому поводу?
Нынче стало очень круто говорить человеку в лицо, какие планы против него ты строил и всё такое.
– Какие ещё унижения? О чём вы?
– Ой, да брось ты. Твой крик о помощи был слышен, наверное, даже на том конце Москвы. Что, неужели Антон Земский наконец чем-то повержен?
– Опять вы со своим…
Мы вошли в кабинет, и расселись по своим местам. Я посмотрел в зеркало и увидел, что выгляжу я как-то странно. Лицо расплывалось. Я – так, чтобы Гуров не заметил – протёр глаза, но ничего не изменилось. Пол вдруг начал качаться, уходить из под ног.
А потом начались уже откровенные странности.
Изменился сам Гуров. Всё стало другим.
Кабинет потемнел – на самом деле просто пол вдруг сменился на тёмный сосновый шпон, а стены обились тёмно-бардовыми обоями. Меблировка изменилась на более классическую, а в углу кабинета появился пообтрёпанный чёрный кожаный диван.
Пропали все дипломы и фотографии. На их месте прямо из стен выросли абстрактные картины и фрески.
Вместо Гурова за рабочим столом сидел лысеющий давно небритый седой старик в сером пиджачке, брюках под тот же цвет и светлых кожаных туфлях. В пепельнице, стоящей рядом с ним, мерно дыми-лась сигара.
Я улыбнулся.
– Вот этого мне давно не хватало. Разговора с вами.
Не Гуров, но сам Фрейд оценивающе посмотрел на меня испод своих круглых очков.
– Что ты можешь сказать о том, что произошло в аудитории для группового занятия?
Но я не торопился отвечать на его вопрос:
– Это ведь вполне логично, почему я вижу именно вас, – я был на своей волне, – то есть вы – это Гуров, вы разговариваете по-русски, и я вас понимаю. Кажется, подсознание просто «усилило» значимость картинки – лишь для того, чтобы ваша мысль дошла до меня более чётко и ясно, ведь так?
– Ты уходишь от темы.
– Нет, серьёзно, – ухмыльнулся я, вновь осмотрев обновлённый под классику тридцатых годов кабинет, – это что, очередная галлюцинация?
На этот раз мозг, кажется, не позаботился о том, чтобы придать ей реальность. Фрейд, ха! Он бы ещё в эту сцену самого Коперника, мать его, воткнул – то было бы ещё дело!
– Очередная? – удивился дедушка Зигмунд, оторвав меня от размышлений.
– Это неважно, – уклонился я от ответа, – может, повторите, что вы там спросили, пожалуйста?
Фрейд заметно обеспокоился
– У тебя галлюцинации?
– Говорю же: нет.
– Тогда почему «очередная»? Даже ты не отвертишься тут от правды!
– А зачем мне вертеться? – резонно поднял я брови. – Я же сказал там, в аудитории, что иногда я принимаю наркотики. Разве вы не знали, что галюны это вполне естественная реакция на наркотики? Так вот, докладываю вам…
Но седой гений не дал мне начать паясничать:
– Твоя защита расставлена повсюду, – он покачал Зигмунд головой, – мыслями о галлюцинации от-влекают тебя от реальности и не дают сконцентрироваться на серьёзных проблемах.
Я не мог угомониться:
– У меня нет проблем. Вы мне лучше вот что объясните, о, отец психоанализа: как это я так легко проник в своё подсознание? У Гурова что, волшебное кресло что ли? Или я в отключке? Тогда скажите, как я вообще себя веду, пока наслаждаюсь сладкой картиной глюка? Должно быть, я потерял сознание, и сейчас, пока меня откачивают, я нахожусь в своей голове, или… или… – но непонятно почему я упустил дальнейшую мысль, даже не заметив этого.
Фрейд требовательно посмотрел прямо мне в глаза и я замолчал, словно пристыженный.
– Хватит уже догадок! Я вижу, что у тебя большие проблемы и не отнекивайся. Ты пришёл в группу, чтобы выставить напоказ свою проблему. Так ты пытаешься признать её и попросить у других помощи разобраться с ней. Ты пришёл не учить студентов, ты даже не сказал ничего более менее похожего на твои типичные лекции – на которых ты, кстати, тоже частенько кричишь о помощи. Только не замечаешь. Ты вбежал, как сумасшедший и начал говорить натуральную ахинею. Ты вёл себя непрофессионально, не так, как подобает преподавателю.
Что-то щёлкнуло в моей голове.
– Надеюсь, Тёма не обиделся…
– Конечно! – саркастически ответил Фрейд и всласть затянулся откуда-то взявшейся сигарой. – Он проводил эти занятия несколько месяцев, он, наконец позвал зав.кафедрой для того, чтобы сдвинуть студентов с мёртвой точки, но пришёл ты и всё испортил! Подорвал его авторитет, да и себя при этом выставил дурачком! А ведь он даже приходил к тебе домой... просил о помощи…
Так, об этом он знает, потому что Тёма всё рассказал Гурову.
– Да, как-то он несознательно просил. Не открытым, знаете ли, текстом.
– Так ты же так любишь следить за людьми! Прочитал бы его жесты, реакции – и сам бы всё понял!
– Да, но когда ты чего-то просишь, прямая речь всё же предпочтительнее. Он что, боится меня что ли?..
– Нет, не надо завышать себе цену, – с лёгкостью отмёл Фрейд это предположение. – Думаю, он просто предвидел, что стоит тебе дать понюхать пороху, как ты тут же вбежишь в аудиторию, радостно размахивая своим…
– Это смешно. И Фрейд, мне кажется, никогда не говорил такие сальности, – смекнул я.
Помещение едва потемнело, стоило мне произнести эти слова, но как только Фрейд продолжил говорить, свет в нём вновь стал таким, как прежде.
– Это был твой крик о помощи. Ты разоблачён. Ты прятал свои проблемы за шкурой недружелюбного антисоциального козла, который везде видит подвохи и скрытые мотивы – но и этот защитный барьер наконец преодолён и ты стоишь голым передо мной. Тебе нечего предъявить, и что от тебя осталось, скажи мне?
Я смотрел на него, как на любопытную игрушку.
– Это всё несерьёзно. Вы ведь лучше меня знаете…
– Я лучше тебя знаю, – прервал меня Фрейд и начал ходить вокруг стола, – на что способно подсознание. Но ведь и тебе это прекрасно известно. Ты ведь знаешь, что со стороны ты можешь выглядеть не так, как тебе кажется. Ты догадываешься, что подсознание может выдавать твои истинные чувства и мысли…
– Нет, не так. Я боюсь, что оно может их выдать… – уткнулся я взглядом в пол.
– Расскажи мне.
А почему бы и нет. Он будто что-то знает…
– Да, я в последнее время замечаю массу компенсаций, если вы об этом. Например, случай с Подлизой. Или то, как я повёл себя с группой на моём последнем занятии. Да взять хотя бы недавнюю историю с матерью… Масса чего накапливается. Я знаю, что подсознание играет с нами в игры. Да, иногда это забавно, но иногда это совсем даже не смешно. Бывает, что посмотришь вот так на свою жизнь, оглянёшься разок и поймёшь, что весь твой путь – это сплошные защиты и компенсации. Болезни! Болезнь! Ты смотришь в зеркало и стараешься увидеть в нём сильного человека, но затем понимаешь, что ты слаб. И твои напыщенные речи не лучше наркотиков или бухла, за которыми ты постоянно прячешься от окружающих. У всех похожие проблемы – я знаю. Но я, в отличие от всех ещё сохраняю иллюзию контроля. Точнее, сохранял. Знаете, до недавних пор…
Стоп!
Какого хера я говорю тебе всё это, доктор Фрейд?! Стал бы я выдавать свои тайны, стал бы я вот так раскрывать свои карты – когда партия ещё даже не началась?! Здесь что-то определённо не так…
Я запустил руку в карман и достал пустой пузырёк, который я опустошил перед тем, как вломиться в аудиторию для групповых занятий.
– Бупранал, – кивнул дядюшка Зигмунд.
Я поднял на него взгляд и всё вновь поплыло.
– Откуда вы знаете? Я не говорил вам. Или сказал – но так, что не заметил… Но я не мог, а это значит…
Его лицо вновь стало меняться, очертания комнаты становилось похожим на…
– Убирайтесь. Из моей. ГОЛОВЫ! – заскрежетал я зубами.
Всё вертелось и крутилось. Тёма, ну ты и сволочь, скажу я тебе! Но тебя тут нет… Зато есть кто-то другой. Хитро маскирующийся…
Фрейд исчез, потоком воды смыло его комнату. Яркий свет заполнил пространство и я ощутил, что я бессильно обмяк на кресле. Издалека доносился знакомый голос, он всё приближался, и приближался и приближался:
– Раз…
– Гуров, я знаю, что это вы, – кряхтел я, мне казалось, что я теряю сознание.
Но я не отдам ему свой мозг! Он хочет забрать его! Отнять! Продать! Ис-поль-зо-вать!
– …два…
– Не дам! – закричал я на последнем вздохе.
И вот он, конец.
– …три!
И конец превратился в начало. И не было ни конца, ни начала. Знакомое ощущение. Комната исчезла и появилась вновь, обернувшись совсем другой. Более привычной. Кабинет Гурова...
Всё те же дипломы, цветок на подоконнике, светленький столик за тысячу рублей из IKEA…
Лёгкость и чувство внутреннего покоя возникли из ниоткуда – словно их мягко вернули на место, предварительно насильственно изъяв. Чувство, словно я проснулся от глубокого сна. Взгляд удалось сфокусировать не сразу, однако едва я навёл чёткость, как тут же увидел сидевшего передо мной Гурова, который осматривал мои зрачки.
– Я считал, что гипноз – добровольное дело, – гадливо бросил я.
– Как себя чувствуешь?
– Отлично! – проворчал я. – Учитывая то, что кто-то только что копошился в моих мозгах… Когда вы успели наладить контакт?.. Ах да… эта чёртова аудитория! То-то я и думаю, что вы всё смотрите на меня, как… М-да, тёмная обстановка и только мой голос… отличный сеттинг, поздравляю, вы прямо-таки перехитрили смерть, нашли лекарства от рака…
– Хватит паясничать.
И действительно, я ему и так до хера рассказал, не хватало ещё про рак.
– Паясничать? Думаю, я имею полное право вообще уволиться на хрен отсюда после таких выкрутасов!
Кого я обманываю? Я только что выдал этому человеку все свои тайны, а ещё пытаюсь выпендриться… Все карты у него на руках. Я даже не знаю, в чём признался ему.
– Ну конечно. Захотел бы – уволился, – он сел к себе в кресло и уставился на меня своим обычным оценивающим взглядом.
Я сидел и собирался с мыслями. Из пустоты, коей сейчас была моя голова возникло чувство вины, и я пытался отразить её цепкие нападки. А Гуров следил за этим, не отрываясь…
– Получаете удовольствие от всего этого? Хм… Я думал, что я не восприимчив к гипнозу, – задумчиво произнёс я.
– Если тебе будет от этого легче, я обрабатывал тебя минут десять. Так что можешь не бояться цыганок на вокзалах. Ты сопротивлялся и если честно, до конца я так и не смог выудить из тебя…
– Что именно? Вы задались какой-то конкретной целью, или…
– Бупранал, – знакомым голосом отозвался Гуров.
Вот тут и стыд, и чувство вины напали из засады, не давая моим регулярным войскам передохнуть после жаркой битвы… Эти чувства ждали меня в этом месте, а Вячеслав Александрович просто придал им форму и пустил в атаку.
– М-м-м, но я не помню, чтобы говорил вам о нём. Я говорил вам… много о чём, но вот о наркотиках… Это Тёма? Он рассказал вам?
Гуров кивнул.
– Он беспокоился за тебя. Говорил, что ты…
Я взорвался. А ведь я так и знал!
– Да, да, что он говорил?! Что я превращаюсь в безответственного нарика?! Что я деградирую, пускаю слюни?!
– Это ты сам только что сказал, – вежливо поправил меня Гуров.
Крутой приёмчик, браво!
– Я нормальный человек! Я продолжаю вести лекции, мозг работает без сбоев, жизнь идёт и всё меня радует!
Да ты хоть самому себе веришь?.. Этот старый чёрт умудрился что-то изменить – и я был уже не я.
– Откуда столько агрессии? Я же задал простой вопрос и не собираюсь быть твоей совестью и распинать тебя за ответ. Сколько ты уже принимаешь его? – просто спросил Гуров.
– Неделю, – сознался я.
Поразительно, как всего лишь один простой вопрос заставляет нас сказать самим себе, что на самом деле с нами не так и почему. Одна неделя – это семь дней. Это четырнадцать ампул спиртовой разведёнки. Это спокойствие, это отсутствие мигрени. Но ведь она могла длиться от силы дня два, а что же в остальные пять? Целых десять ампул – просто так. Не в качестве облегчения, не в качестве лекарства для обезболивания, а просто так!
В качестве… – НЕТ, НЕ ГОВОРИ ЭТОГО! – Наркотика…
И вот один день – приезд мамы – я сбиваю график, и что получается?..
____

Нет, это не опухоль и не алкоголь…
– Алло? – к деловитому тону Платонова уже можно было привыкнуть.
– Михаил Алексеевич, это снова я, Земский. Я… я обманул вас… Насчёт наркотиков… – слова дались нелегко.
Чёрт, неужели всё зашло так далеко?!
Тишина.
– М-да… ну что ж…
– Н-нет, не осуждайте меня, у меня была мигрень, и я просто искал способ… – все наркоманы звучат так одинаково?! – Что мне делать?
– Запишись на приём. Что за наркотик?
– Бупранал. Десять миллиграмм на десять капель спирта.
Платонов ошарашено присвистнул:
– Ого! Ладно приезжай…
Я знал, что кроется за этим «ого!»
____

Тяжесть накинулась на меня подобно огромному медведю.
Я вспомнил Платонова, я вспомнил бухгалтершу Лену. Я вспомнил, что множество вещей мы совершаем из чувства вины – из-за отравы, которая подспудно накапливается в тёмном сундуке нашего подсознания. Легко убедить человека в том, что вся его жизнь – защита. С другой стороны, ты оставляешь его без желанного и жизненно важного кожуха, без панциря, без этой самой защиты – так человек и погибает. Нет людей, которые не надевают бронежилет по утрам и не снимают его по ночам – как обычный костюм или рубашку. Есть те, с кого его насильно содрали. Мне их не жаль. Они трупы. Все они… Что мне до мёртвой плоти?
Зеркало… Оно так много значит.
Моя жизнь, вернее её интерпретация – это зеркало. Я не смотрю на окружающих, я лишь питаюсь их энергией. Ну и пусть так – всё равно я встречаю каждый день около миллиона человек – маловероятно, что кто-то из них запомнит меня более чем на секунду. Меня волновали лишь отражения. Блики, в которых многие внутренние коллизии становились принципиально различимыми друг от друга. Это словно быть хранителем своей собственной кунсткамеры. Люди устраивают эти музеи уродцев, чтобы подробнее всматриваться в причуды собственной природы – догадываясь, что точно такие же причуды способны заставить тебя жрать LSD без повода, или жить в своей берлоге, не вылезая сутки напролёт. Мёртвая плоть в зеленоватых банках с формалином – это лучшие памятники нашей уязвимости. Выставлять свои комплексы и проблемы перед собой – перед самым своим носом – это очень по-человечески. А что нам ещё остаётся, что нас ещё научит?
Моя проблема была в том, что я не хотел вести себя по-человечески, но вышло ли это у меня? Конечно, нет. Я оказался в точно таком же положении, что и все остальные, ведь я плоть от плоти – человек. Чего я добивался, каждодневно показывая своим поведением и словами, что я не такой как все? Всё просто: того, чтобы стать не таким, как все – в отличие от миллиардов позеров и показушников.
Но не получилось.
Я злился, я преисполнялся гневом, я безжалостно, а затем беспомощно молотил кулаками по глухой стене – но ничто по ту её сторону мне не отвечало. Потому что по ту её сторону – зеркало. Проломить наконец стену и увидеть своё отражение – значит сойти с ума. Многие этим и заканчивали. Но я так не хотел. Я, который противопоставлял себя другим, имея тот же набор хромосом, те же руки, ноги и половые признаки…
Ещё вчера я говорил, что меня всё устраивает. Чёрт, да я и сейчас так считаю. Но теперь – едва выявилась проблема – как я везде начинаю видеть тени. Стоит жизни насрать на твоём кухонном столе, как любая пища тут же приобретёт дерьмовый привкус. И дальше начинается…
А вдруг? А вдруг? А вдруг…
Сколько ещё таких вот «а вдруг?» накопится, прежде чем это изольётся в нечто ужасное! На моём пути стоит сама Смерть – поэтому времени терять нельзя, но убивать самого себя – это глупо. Платонов говорил, что не видел ни одного ракового больного-самоубийцу. А я смотрю в зеркало и… Ампула бупренорфина вместо пистолета с одним патроном; заначка с LSD – вместо верёвки и мыла...
Приятная смерть, полная глюков и мыслей, приносящих удовольствие. Нет боли – это приятно; нет людей – ещё лучше; нет обязательств – это рай. Рай для наркоманов…
– Я могу оказать тебе помощь, – говорил Гуров. – Освобожу тебя на время от лекций, а ты будешь приходить ко мне два раза в неделю, и мы будем беседовать…
– Вы же знаете, не нравится мне всё это, – морщился я.
– А что ты предлагаешь? Думаю, ты и сам знаешь, какой убогой жизнью живёшь. Хочешь её продол-жать – пожалуйста. Но это значит, что ты сядешь на иглу. Бупраналовую, или героиновую – это уже неважно. И никто тебе не поможет.
– Мне нравится моя жизнь, – огрызнулся я.
И всегда нравилась.
– Да всем наркоманам она нравится, – повёл бровью Гуров.
Он ничего не знает про рак – и слава богу, что мне хватило сил сопротивляться ему. Мы тут не переделкой занимаемся. Это всё та же светская беседа. Помощь? Это, конечно хорошо – но не для меня. Извините, я на это не подписываюсь. Я сам себе лучший помощник.
– Дайте мне неделю.
– И всё?
– Всё, – твёрдо настоял я на своём.
– Неделю на что, уж пожалуйста скажи.
– Просто дайте мне чёртову неделю!
Мы мало знаем о развязках. И не верим, когда всё наступает слишком «резко» или «сразу». По нашему мнению человеческая эволюция должна пройти множество стадий – огонь, воду и медные трубы. И никаких законов драматургии. Откуда же тогда взялись комедия и трагедия? Это просто фантазия, скажете вы? Но мне лучше известно, что фантазия не бывает безосновательной.
Когда срок твоей мелкой в масштабах вселенной жизни и так слишком мал – то какая к чёрту эволюция?! Такая жизнь – моя жизнь – это перемены и движения, это революции, кровь, диссиденты и агитаторы – и всё это в масштабах одной личности. Ты не хирург, и не патологоанатом – и не способен препарировать тела умерших, чтобы найти для себя более лёгкую дорогу. Ты. Но не я. Я патологоанатом живых людей. И в данный момент я препарирую самого себя.
– Почему мы не можем поговорить об этом? – укорял меня Гуров.
– Почему люди не способны разговаривать о наркотиках? – задал я риторический вопрос. – Они не способны быть объективными относительно того, что осуждается нормами общества. Они, например, ратуют за то, чтобы убивать убийц и насильников – даже не из мести, а потому что так проще. Конечно, к чёрту социальную политику и психологическое воспитание – психологи ведь всё равно учат думать только о сиськах да письках – того и глядишь, навыращиваем ещё больше Чекотилл! Все эти люди по логике большинства – это гнойный нарост на обществе. Их легче уничтожать. Уничтожать и порицать. Точно так же и со мной. Вы, что бы вы там ни говорили и кем бы вы ни были, будете примерять общие рамки, и в конце концов обзовёте меня наркоманом – так, чтобы я как-то «замотивировался». Чтобы я подумал про себя: «ах, он назвал меня нариком, значит я должен начать работу над собой, должен доказать ему, что он не прав!» Мотивы – они гнусны. Особенно у таких, как вы. Знаю я, что вы уже всё порешили для себя самого. Если бы вы не считали, что я способен с этим справиться, вы бы уже давно сплавили меня в наркушку. Эти ваши инстинкты… Знаю я ваш план. Вы собираетесь провести меня через какой-то временной промежуток, а под конец – когда всё будет позади (и каким бы не был сам конец) вы скажете: «я же говорил, что всё будет так!» Вы уверены в том, что способны справиться и с проблемой, и со мной. Как с человеком. Вы становитесь кукловодом. Я догадываюсь, как это приятно. Сегодня мы поговорили о наркотиках, а потом? Потом?! Потом – о том, как меня в детстве обижала мама, о том, сколько зла я принёс женщинам… И сколько это будет длиться?! У меня нет на это времени. Оставьте это. Я смогу справиться сам, но только один.
Слышал ли я себя со стороны? Да, и чем больше слушал, тем более тошно становилось. Я просил не применять ко мне рамки, как Раскольников просил Порфирия Петровича не допрашивать его «по форме». И так же, как и в бессмертном романе, я сам себя подначивал и накручивал. Есть такой замечательный анекдот, суть которого в том, что если парень будет молчать, то тёлка, влюблённая в него сама с собой до такого договорится, что дальше – развод, девичья фамилия и кактус посредине кровати…
Гуров не отвечал.
Я достал пустую ампулу и швырнул её в мусорное ведро – точно так же, как я сделал это раньше, на лекции.
– Паранойя доканает тебя, – вот всё, что сказал Вячеслав Александрович.
– То, что приносит проблемы остальным – не приносит проблем мне.
Только немного докучает.
____

Платонов закрыл дверь в свой кабинет поплотнее, чтобы никто не слышал и слова из нашего разговора.
– Бупранал… бупранал, – задумчиво повторял он, – эту штуку на улице не найдёшь. Где ты хоть умуд-рился достать?
– У моего друга есть знакомства, ну и…
– Да, так обычно всё и происходит… Что ж, к счастью, опиаты никак не могли повлиять на ход терапии, так что у меня нет формального повода вычёркивать тебя из программы. Хотя если я укажу это в истории болезни – не сомневаюсь, тебя тут же выкинут…
– А вы говорили, что в онкологии среди больных наркомания – это чуть ли не обычное дело, – попы-тался я внести в наш разговор хоть какую-то иронию и лёгкость.
Не вышло. Платонов остался напряжён.
– Да, конечно. Такое же обычное для практики дело, как самоубийства, алкоголизм и маниакальное поведение. Вот только алкоголикам отказывают в дорогостоящих операциях, а маньяков отправляют в психлечебницы, где кормят хлебом да водой, а от любой болезни дают цитрамон. Лечение твоё – экспериментальное, на которое к слову мы записали около ста пациентов. Знаешь, сколько не подошло под эту программу? По разным критериям, конечно. Больше трёхсот. Если организаторы узнают, что я покрываю и лечу наркомана… Ладно, это неважно. Ты должен завязать с этим, это в твоих интересах. Вчерашние галлюцинации скорее всего были спровоцированы синдромом отмены. Я знаю, ты принимал всего лишь неделю, но опиаты вызывают сильнейшее привыкание, а уж бупранал… про него и говорить нечего. При регулярном потреблении эта штука покруче метадона будет. Тем более ты глушил такими дозами…
Я пожал плечами.
– Голова болела. Вот я и…
– Ты же сам сказал, что боль была от силы два дня, – резонно заметил Платонов.
Наркотик захватил моё тело и вселил в меня ощущение боли. Разговаривал со мной и убеждал не прекращать приёма. Мозг управляет телом – это всем известно. Больной мозг вдвойне опасен, потому что он склонен искать спасения во многом – и будет бороться за спасительную соломинку, сколь бы мизерным ни казался этот шанс, и сколь бы идиотской на самом деле ни являлась окружающая обстановка. Под конец – если ты выберешься сухим из воды – окажется, что ты вовсе не тонул, а просто наступил в лужу дерьма. И в лучшем случае – если твоё чувство юмора останется в живых – ты посмеёшься над этим. А в худшем посмотришь на проблему с той стороны решётчатых окон нарколечебницы.
– Сколько ты уже не принимаешь?
– М-м-м, часов пять.
– Действие ещё не закончилось? – утвердительно спросил Платонов.
– Не закончилось. Я принёс вам остатки… – я протянул ему пакетик, который мне принёс Тёма неделю назад. – Больше у меня нет.
Врач внимательно посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я не вру.
– Хорошо, – он взял пакет и засунул его под стол, – есть несколько вариантов. Я могу вколоть тебе блокиратор опиумных рецепторов. Это быстро выведет из тебя все остатки препарата, и обеспечит полную детоксикацию. Но это будет очень больно. Настоящая агония. Возможны даже осложнения на сердце и другие органы. Не смотря на всё это, это самый безопасный вариант, потому что ты будешь находиться под наблюдением…
Однако тут несомненно была одна сложность, которую видел даже я…
– Но ведь вам придётся зарегистрировать меня для процедуры, а это может…
– Да знаю-знаю, – нахмурился Платонов, – в этом-то и вся проблема. Это попадёт в твою историю болезни и тогда… Можно, конечно, и сжулить, но если попадёмся – мало не покажется. Поэтому я говорю и о том, что есть второй вариант… Ты можешь переждать детоксикацию дома…
Предлагать наркоману перетерпеть ломку дома – не самый лучший вариант. Мой мозг тут же шевельнулся и напомнил о заначке LSD в моей волшебной аптечке…
В эту секунду я сам себе стал противен.
Я мог бы закинуться им и переждать ломку под кайфом. LSD – совсем другая песня, не чета бупренорфину: от него нет ни привыкания, ни осложнений. Да только не думаю, что кислотная кома – это то, что мне нужно. Спросить бы у Платонова, но что он тогда подумает? Да, исследователь собственного подсознания, автор книги – нарик, законченный нарик! Отдал последнюю дозу одного «лекарства» и воровато умолчал о другой заначке…
– Это очень опасно, – продолжал врач, – галлюцинации – не самое страшное, что может с тобой произойти. У тебя наверняка наступит гипербулия – и ты можешь начать принимать такие решения, на которые не решился бы в нормальном состоянии…
– Например, выйти на улицу, чтобы раздобыть герыча? – спросил я, уставившись в пустое пространство.
– Например, – подтвердил Платонов. – Может быть всё что угодно. Это опасно. У тебя развилась высокая толерантность, твой организм будет требовать дозы. Сознание в таком случае затуманивается, оно может вытворить… ну ты понял. Оно уже заставило верить тебя в то, что у тебя была мигрень.
Я задумался, и отчаяние подкралось с теневой стороны…
– М-да, я самый обычный наркоман с самой обычной ломкой… И как же тогда я вообще смогу пересидеть это всё дома?
Платонов воровато оглянулся по сторонам и достал из ящика два шприца для внутривенных инъекций, заполненных прозрачной жидкостью.
– Что это? – удивился я.
– Флормидал. В клинических условиях я бы посадил тебя на фенобарбитал, но дома без постороннего контроля ты можешь от этого и коньки отбросить, так что даю лекарство послабее.
– Транквилизаторы? – переспросил я.
Платонов кивнул.
– Одной дозы тебе хватит для того, чтобы вырубить себя часов на десять. Перед употреблением нужно полностью очистить кишечник – иначе рискуешь подавиться собственной блевотиной во сне. После этого выпьешь натощак что-нибудь алкогольного, чтобы усилить эффект, ляжешь на бок, подождёшь пока бухло усвоится, и засадишь себе весь шприц до упора. Ломку ты проспишь. Сны, конечно, будут не из лучших… Как проснёшься, советую сразу не колоть вторую дозу. Лучше часик походить, поблевать, сделать что-нибудь несложное, и только потом повторить ритуал. У тебя может наступить жуткий аппетит, но ни в коем случае не ешь! Целого дня сна должно хватить для полной детоксикации. Срок твоей зависимости не так уж и велик, так что думаю, нескольких дней сна тебе хватит… Предупреждаю, пробуждение после первой инъекции будет самым ужасным в твоей жизни. Не сравнить ни с одним бодуном, это уж точно. Твой мыслительный процесс может быть нарушен, ты можешь галлюцинировать – но это не будет помехой, если ты действительно захочешь вывести из себя всю эту дрянь…
– Да, вот только мотивации мне не хватало, – буркнул я.
Платонов поджал губы.
– Перед вторым уколом лучше выпить, да побольше. Так организм хоть отвлечётся от боли… ну ты понял. У тебя есть… есть человек, который может за тобой присмотреть?
Я покачал головой.
– Нет.
Платонов принялся усиленно тереть подбородок.
– Да-а, хреново всё это… может не довести до добра… Даже не знаю, что…
Я резко выхватил у него шприцы.
– Я понял, я всё сделаю, как надо, – и аккуратно убрал их к себе в карман.
– Уверен?
Я улыбнулся.
– Да. Пусть это будет ещё одно сумасшествие очередного ракового больного… Будем вместе вспоминать и смеяться.
____

Из кабинета Гурова я направился обратно – в аудиторию, где проходила групповое занятие. Прошло около получаса с тех пор, как я «триумфально» покинул её после насильного гипноза. Мне нужно было ехать на приём к Платонову, который обещал оказаться столь же «триумфальным» и богатым на откровения, а перед этим – обязательно заскочить домой.
Но ещё мне нужно было кое с кем поговорить…
– Тёмыч, можно тебя на пару… – я просунул голову в дверной проём и максимально вежливо обратился к Волкову.
Тот, так же, как и полчаса назад, не ожидал моего появления.
– М-м-м, сейчас, – растерялся он, и, оставив своих студентов (некоторые из них с нескрываемым интересом поглядывали на меня), направился в мою сторону.
– Давай-ка выйдем, – предложил я ему.
Он кивнул, и мы отошли на достаточное расстояние от аудитории. Тёма, судя по всему, не думал, что я выйду из кабинета Гурова так скоро…
Мы подошли к окну напротив лестничного прохода и я молча остановился. Вот тут-то мой запас прочности вместе с вежливостью и дружелюбием окончательно растратились. Развернувшись, я со всей дури врезал Волкову по лицу. Удар пришёлся прямо в челюсть – так, что он упал бы навзничь, если бы не успел ухватиться за подоконник.
– КАКОГО?! – только и успел прокричать он, закрывая лицо рукой.
Гнев моментально обуял меня.
– Что, охренительно весело обсуждать меня с Гуровым, а?! Что ты ему накапал на меня?! Что я живу несчастной жизнью и хаваю кислоту вагонами?! Может быть, ещё и про то, как я онанирую расскажешь ему – это ведь так прикольно!!!
Тёма не собирался оправдываться:
– Ну конечно, весь мир крутится вокруг тебя, – потирал он челюсть, – прямо делать мне больше нечего, кроме как…
– А кто рассказал про наркоту?! – заорал я. – Или он у нас медиум?!
– У тебя проблемы… – попытался было объяснить он мне, но я орал не переставая:
– Что-то я не вижу у себя никаких проблем! Не замечаешь, что только тебе они заметны?! Если уж ты у нас такой заботливый, то не хер было приносить мне и помогать доставать!!!
– Да, и тогда я нашёл бы тебя в подворотне…
– ТВОЮ МАТЬ, МНЕ НЕ НУЖНА НИ ЗАБОТА, НИ ПОМОЩЬ! Мои проблемы – они мои, я решаю их сам, потому что только я знаю, что лучше для меня!
Тёма присвистнул.
– Ну конечно! Пузырёк пейота – лучше! LSD – лучше! «Винт» – лучше! Есть вообще-то люди…
– Срал я на людей! От людей одни только проблемы, посмотри на себя…
Тут голос повысил уже Тёма:
– Сам на себя посмотри! Ты ведь читал про нариков, да? И думал, что никогда не станешь таким – даже если засадишь себе в вену гигантскую иглу с метадоном? А теперь погляди, да ты точь-в-точь средненький медицинский случай из учебника про наркоманов! Ты деградируешь, а завтра, может быть, начнёшь убивать за дозу! Что у тебя такого в жизни случилось…
– О, господи, только не начинай меня жалеть, а то ещё раз врежу! Ты лучше скажи мне, кто принёс мне целый пакет этой дряни, а? Что, сам не чувствуешь никакой вины?
– Я думал, ты можешь себя контролировать! – огрызнулся Тёма. – Ты сказал, что у тебя ужасные боли и я тебе поверил! Это уже не твои пресловутые «эксперименты», когда мы вместе сидели под LSD и путешествовали по Шамбале – это уже за-ви-си-мость! Можешь больше не обращаться ко мне за…
Я махнул рукой и резко направился к лестнице.
– Да пошёл ты!
Мы бываем такими идиотами, когда принимаем помощь от других. По факту, мы не созданы для того, чтобы сосуществовать с другими на равных условиях. Всегда получается так, что мы либо стремимся переплюнуть окружающих, либо просто поднасрать им. Толстые законы тонкого мира – так я называл всё это. Общество будто переплетено стальными канатами и сетями.
Прочитал недавно, что общение происходит по той же математической модели, что и распространение вирусных инфекций – а значит, общение это та же болезнь, от которой рано или поздно станет хуже.
Всем.




Глава 10

Края тишины и покоя – это не для меня. Мне нужен простор для того, чтобы разгуляться, приспосо-биться и преобразовать жизнь под себя. Правило гнезда. Птица тащит всякое гумно со всей округи для того, чтобы создать жильё для себя и своих птенцов. А человек собирает вокруг себя определённую кучку вещей – тотемов – которым он подчиняет всю свою жизнь, ради которых живёт и с которыми никогда не расстанется. Привычки оборачиваются чертами характера, а характер меняется только в самых критических ситуациях – и только на несколько минут. Дальше всё неизбежно возвращается на круги своя.
Нет ничего плохого в том, что личность, застоявшаяся в рамках текущей обстановки – тела, квартиры, работы – хочет покинуть эти рамки, перейти на новый уровень. Так шлюхи выходят замуж, ходоки становятся верными мужьями, а миллиардеры спиваются и оказываются на помойке. Уровень может быть высшим, или низшим. Человек может деградировать или развиться в нечто более совершенное. Судить об этом можно только если ты объективен или если прошло достаточное количество времени. И вот если человек поднялся на качественно новую ступень – то какая разница, за счёт чего?
Чёрт бы побрал того, кто изобрёл бупренорфин! Кажется, нечто подобное Булгаков писал про морфий. Морфий = морфин. М-орфин. Бупрен-орфин. «Орфин» – неплохое имя для сладкого ангела горькой и мучительной смерти. Как же я вас понимаю, о великий Михаил Афанасьевич… Бедный, но гениальный наркоман…
А впрочем, посмотреть на сегодняшние фильмы – так к ним точно приложена рука сидящего на коксе сценариста-создателя. Сейчас массовая культура не просто включает в себя наркотики – она жить без них не может, не может без них плодиться и размножаться…
А я просто очередной нарик, которые играют эпизодические роли неудачников в крутых фильмах.
Зависимость за одну неделю – таким макаром я мог бы сесть на метадон – это и повеселее, и не нужно было бы бодяжить чёртовы склянки со спиртом, кропотливо считать миллиграммы… Чёрт бы меня побрал, но я совершенно не помню те моменты, когда я готовил очередную дозу! Пытаюсь напрячь память, но словно вылетело из головы, словно и не было этого никогда. Это как завязывать шнурки: завяжешь, а через десять минут и не вспомнишь, с какой ноги начал, какой рукой взял шнурок, связал петельку… Только вот неправильно завязанный шнурок не приведёт к коме или глюкам.
Да и какие к чертям, шнурки! Это же наркотик! За него срок дают, а я даже не помню, как готовил, как доставал из аптечки, как принимал… Мозг помнит лишь сладкое облегчение и лёгкость во всём теле.
Не стращай меня!..
Я наконец добрался с Каширки до «Речного вокзала». Путешествие казалось мне вечным: в метро я сидел, тупо размышляя о тупой метафизике и «ангелах сладкой наркотической смерти»… Люди и звери; машины и поезда – ничто меня не интересовало. Только дорога до дома и два шприца, запрятанных в кармане.
Я закрыл дверь в квартиру на несколько оборотов. Действие бупранала постепенно проходило и к горлу начинало подступать неописуемое чувство, похожее на голод, только…
И начинала болеть голова. Ну и где же тут нету вины Волкова?! Жаль я только раз ему врезал…
Ритуал, который я провёл, был похож на то, что я делал перед тем, как направиться на терапию Л-50. Я положил рядом с кроватью тазик, постелил под него клеенку – чтоб долго не отмывать блевотину; поставил бутылку с водой и полупустой пузырь «Дэниелса». Не знаю, зачем, но я раскрыл свою волшебную аптечку – которую я прятал в шкафу на самой верхней полке. Из бледного пакетика на меня смотрели две желатиновые таблетки LSD. Время тянулось и я понял, что таращусь на них уже минут десять… Собрав волю в кулак, я смыл их в унитаз. Чтоб не было соблазна… Не было больше никакой волшебной аптечки. Не было больше волшебства. Всё, «электричество кончилось».
На носу была темнота, боль и мерзость…
Вслед за таблетками LSD в сортир отправилось скудное содержимое моего желудка. Раствор марганцовки – лучшее средство для супермоделей и нариков на отмене. Судорожными волнообразными амплитудами я выводил из своего организма свой завтрак, перекус – а потом и просто желудочный сок. Трясло, как на сорокоградусном морозе. Только тут я понимал, как я ненавижу свою жизнь. Может быть, только остаточное действие наркотика ещё позволяло мне и дальше совать два пальца себе в рот…
Бедный спиртовой раствор бупранала! Ты ведь в эту минуту даже не догадываешься, что тебе скоро придёт конец! Ты не знаешь, что это трясущееся тело готово перенести жуткую встряску – и только для того, чтобы прогнать тебя. Наверное, ты уже почувствовал себя здесь, как дома, но вот, твои опьяняющие гулянки и застолья подошли к концу. От тебя избавятся не смотря ни на что. Даже на то, что под конец ты взорвёшь в этом теле бомбу…
Два глотка «Дэниэлса» сняли напряжение и тревогу. Горький привкус стал уж совсем отвратительным – ведь секунду назад эти же самые ворота работали «на выход» и те, кого я прогнал из себя, безбожно натоптали и не убрали за собой…
Я лежал под одеялом, трясся и пытался расслабиться. Выходило хреново. В животе горел пожар, на глаза наворачивались слёзы. Как же хорошо, что меня сейчас никто не видел! Вот она, та самая иллюстрация из учебников про нариков, о которых говорил Тёма… Вот она, цена одной ошибки по пути наверх. Или всё-таки вниз? Если так – то тогда всё успешно, забудь про задуманное, залезь по локоть в унитаз и попытайся нащупать там таблетки LSD – вдруг они не смылись? Вдруг они всё ещё там, ждут меня?! К чёрту гордость, мне же плохо, а я – такой дурак! – смыл единственное лекарство!.. Нужно подняться, оно ещё там! Или попросить Тёму, или…
От того только, что я ещё могу думать о таком, мне стало тошно. И страшно.
Прошло десять минут. А может быть, это было только пять секунд, но они были уж слишком похожи на десять минут. Пытка продолжалась.
На смену страху пришёл гнев, а затем – боль. Виски подступил к кромке сознания и начал своё действие. Тут он столкнулся с оборонительными редутами бупранала. Меня начало подташнивать. Я больше не мог терпеть этого… Пора!
Недолго думая, я достал жгут, перетянул им руку выше локтя, трясущимися руками нащупал вену… всего один резкий укол… и поршень до упора вниз…
И наконец мир стал мягче и приятнее. Стало совсем легко. Я отбросил шприц и заметил, что полёт его был грациозен и полон умиротворения. Глаза слипались, тело обмякало. Кровать словно превратилась в большой мешок настоящего пуха… Спустя секунду я провалился в сон – и не было ни тошноты, ни боли, ни чёртового бупренорфина и его опьяняющих сказок…
Темнота сменилась непонятным зелёным пейзажем. Вначале всё было похоже на плоский рисунок. Затем к нему добавилось пространство и краски.
Я шёл по забавному саду. В нём не было деревьев – лишь цветы. Обыкновенные цветы: розы, пионы, гладиолусы и ромашки – только размером с целые дома. Их было так много, что они скрывали от глаз небо. Покачиваясь на лёгком ветру, они нависали надо мной, создавая слегка гнетущую обстановку. Вглядевшись в их бутоны, я понял, что вместо них цветки имеют острые как бритва зубы и языки. С краёв их «губ» стекало что-то красноватое – капля за каплей – тут и вопросов задавать не нужно: цветочки-то были людоедами! Лужицы крови у их подножья были уже давно высохшими. Цветочки давно не ели, им нужна была новая порция, им хотелось ещё…
Я стоял на тропинке, которая вела сквозь этот чудесный кровожадный лес в бесконечную даль. Я – это Алиса, а передо мной – зазеркалье. Только вот волшебным называть его не хочется. У основания стеблей цветов-гигантов спокойно лежали скелеты: без рук, без голов. Остатки обеда кровожадных растений. Природа забирала у человечества его долг. Укус за укусом.
Пустые глазницы черепов смотрели на меня предостерегающим взглядом, предупреждали меня о неминуемой и страшной опасности, прятавшейся меж толстенных стеблей цветов.
Но мне нужно было пройти этот лес не смотря ни на что! Даже на то, как велик риск разделить судьбу всех этих бесконечных и безмолвных бедняг, от которых остался лишь прах…
Полутьма, а у меня даже нет фонарика…
– Ничего, вместе доберёмся, держи меня за руку.
Я посмотрел на неё и улыбнулся.
– Это опять ты. Ха, уже одетая.
– Да, – устало кивнула она, – а ты всё никак не изменишься. Всё о своём.
– Люди не меняются, – уже в который раз говорил я ей.
– От того, что ты так часто это повторяешь, точно ничего не изменится. Плевать на меня – ты хочешь убедить самого себя. Это ведь глупый самообман, ты же сам понимаешь.
– А даже если это и так, то посмотри сама: для перемен нужен слишком сильный толчок. Скажи мне, что могло толкнуть меня?
Мы шагали по тропинке потихоньку, осторожно. Вместе.
– То есть ты думаешь, что ты изменился?
– Не знаю. Кажется, нет. Но скажи: а был ли толчок к переменам?
– Ну если ты так говоришь, то значит да, ничего не произошло. Не было никакого толчка. Хотя погоди, дай-ка вспомнить… Хм... Ты ударил лучшего друга, скомпрометировал себя перед студентами и открылся психологу, который по совместительству твой босс. Достаточно, или мне ещё перечислить?
Я поморщился.
– Да, после таких слов во всё что угодно поверишь! Ты намекаешь на то, что я настолько… поломан, что не смог поменяться даже после всего этого? То есть ты удивлена, почему я до сих пор – я?
– Некоторые люди меняются и по более пустяковым причинам.
– Но посмотри на это по-другому: Артём, ха! Ну тоже мне, лучший друг! Споил наркотой! Студенты… Ну какие студенты – они ж не мои! А Гуров… этот чёрт загипнотизировал меня, как же тут не открыться? Или, погоди! Ты ведёшь к тому, что я, наконец, стал социальным, начал открываться людям? Это же смешно. И что дальше – буду плакать в плечо Подлизе?
– Я не понимаю, почему это для тебя так противно. Вот эти скелеты, – её взгляд окинул пейзаж, – вот они противны. А социальность или антисоциальность – это же такая мелкая монета, это такой дешёвый товар! Почему ты не хочешь его покупать?
– Мандавошки – тоже дешёвый товар, но мне не хочется чесать свой…
– Из-за такой мелочи ты наделал столько защиты, – рассудительно качнула головой она.
– Да, давай обсудим проблему сверхкомпенсации, – саркастически кинул я.
Она пожала плечами и молча продолжала идти.
– Погоди, о чём мы всё-таки говорим? – тряхнул я головой, словно стараясь выкинуть из неё назойливые мысли. – Ты настаиваешь на том, что я должен поменяться, или на том, что я уже меняюсь?
– О, да ты зануда. Прекращай. Не хотела я говорить об этом. Ты начал – а я лишь продолжила. В сущ-ности твои перемены меня мало касаются.
– Ты – это я, а значит, ещё как касаются. Плюс, – вдруг сменил я тему, – ты знаешь ответы на все мои вопросы…
– Отсюда вывод: какие вопросы ты хочешь мне задать и какие ответы услышать?
– Думаю, ты ответишь на любые.
– На какие, например?
– Во-первых, почему всё это произошло…
– «Это»? Ты наверно имеешь ввиду сегодняшнюю ситуацию в универе? Ну… Ты помешан на самопо-знании. Тебе более интересен твой внутренний мир, чем мир за пределами твоего тела или квартиры. Из-за этого ты сделал с собой всё то, что ты сделал. И с другими, конечно, тоже. Но у тебя ничего не выходит – и так ты обращаешься за помощью к сторонним людям.
– Ты – не сторонний человек, – резонно заметил я. – А спросил я у тебя, потому что ты точно причастна к некоторым моим сдвигам в поведении.
– Ты хочешь сказать – «переменам»? – уточнила собеседница.
– Ой, да прекрати ты! Ты – это я, а значит, если я не могу тебя контролировать, то могу сосуществовать с тобой. Но ты жульничаешь и скрываешь свои мотивы. Ты так или иначе предпринимаешь самостоятельные действия и вылазки, покушаясь на мою самостоятельность и целостность…
– Ты тоже.
– Как же тогда речь может идти о союзе?
– Брось, ты же несерьёзно.
– Почему? Я – это не я; я – это мы. Так что давай уже играть в одной команде! Если я и помешан на самопознании, то я уж точно не буду обращаться за помощью к окружающим – потому что они ни хера обо мне не знают. Ты, – добавил я, едва заметив, что она хочет мне возразить, – не окружающая! Хватит уже…
– Да, а значит, этот лес – страна чудес, в которой ты найдёшь ответ?
Я осмотрел чудовищные цветы. Ветер посвистывал, проходя между его стеблей, колыша бутоны-рожицы, кровь с которых капала и капала…
– Это только мизансцена, – сказав это, я устало спрятал лицо в ладони: – Это просто глюк, я знаю. Но в нём определённо есть смысл.
– Кто ищет, тот что-то да найдёт, – пожала собеседница плечами.
– В конце определённо что-то есть, – сказал я скорее самому себе, чем ей.
– Ты не постановщик всего этого, – иронично заметила она, – иначе ты бы не видел всё это словно в первый раз. И ты точно знал бы, что в конце нашего пути.
Я помотал головой.
– Ты играешь со словами. Что же, весь этот сад – богово творение, а я – очередная тварь? И значит, схавает меня этот мутант или нет – зависит от того, как там Всемогущий пожелает?
– Думаю, это зависит от того, голодна ли тварь, – поправила она меня, – А всевышний? Не знаю, что ты там думаешь о нём, но одно мне известно точно: если он и есть – то может быть, мы встретим его в конце пути. Или не встретим ничего – не знаю.
– Хреновый из тебя мотиватор. И интриги ты строить совсем не умеешь!
– Что, ты не хочешь знать?
– Да прекрати ты! Я знаю, что Юнг и его ученики говорили о душе, как о хранительнице потустороннего мира. И вот теперь ты утверждаешь, что ты возможно знаешь всё о том, что по ту сторону, и что это находится там, вдалеке, но всё равно подначиваешь меня и спекулируешь какими-то глупыми идеями! Да, может, там что-то и есть – но вряд ли нечто прекрасное, я же сплю: а значит здесь всё происходит по законам моей психики, которая вряд ли соединена с другими…
– А ты слышал о телепатии? А о тибетских монахах, которые уходили в себя и «отключались» на семьсот лет?
– Да-да, я всё понял: всё, что мне стоит – не отпускать тебя, и идти дальше, так? И так мы якобы дойдём до некой Мировой тайны? Как-то всё просто.
– Ты рационализируешь. Плюс – мы можем и не идти, тогда никакой «тайны» не увидишь. И вообще, неужели ты думаешь, что я и есть твоя душа?
– Не знаю, что и думать. Послушай. Я знаю, что не дойду до конца этого пути, потому что всё имеет отражение. Сон имеет подтекст и основание. Это как если у тебя болят кишки – то ты ходишь во сне по извилистому тоннелю. Поэтому давай-ка я тебе его растолкую…
Собеседница весело ухмыльнулась.
– Как это должно быть забавно: говорить сну, о чём он говорит тебе…
– Даже если это не сон, – гнул я свою линию, – то во всяком случае, всё это точно творится внутри меня. Но я слишком глубоко погрузился… ну и известно мне много больше, чем остальным, например, примерное время смерти. Значит, сон должен отвечать мне такой же глубиной; отражать столь же глубокие переживания. И… если я верно расшифровываю, то значит, что едва я дойду до конца – я умру? Потому что я уже знаю, что меня ждёт в конце. Через два года. Концы обусловливают друг друга: конец жизни равен концу пути, концу сна. Но время не идёт так быстро, я буду спать считанные часы – а значит, ты не доведёшь меня до окончания этой тропинки, потому что я ещё не должен умереть. Она будет тянуться вечно, или меня сожрут эти плотоядные растительные твари и я проснусь.
Собеседница потёрла лоб и ударилась в другую тему:
– Ты знаешь, наркоманы умеют рационально мыслить… Даже слишком рационально…
– Да-да, я знаю, что ты хочешь сказать, я и сам об этом подумал. Не забывай, что ты знаешь то же, что и я сам…
– А ты не забывай, что на моей стороне интуиция, так что я могу и сама до чего-нибудь догадаться! Так вот, дай мне закончить. Наркоманы, шизофреники и гении – чем они объединены? Они умеют отличать сон от реальности, выдумку от действительно происходящего. Они способны ориентироваться в мире грёз без компаса и если даже вначале всё выглядит крайне натуралистично, то через некоторое время они всё равно понимают, что это всё – не более чем галлюцинация, фантазия психики. Они тут же берут её под контроль, начинают управлять ею – для того, чтобы просто развлечься или получить ответ на какой-то важный вопрос…
Я кивнул.
– Да, я читал об этом, и сам замечал. Шизофреники растворяют сознание в общем котле психики – находят свою Цзы, так сказать. Наркоманы – банально тренируются со стимулянтами, пока не научатся отличать чёрное от белого, или пока не гикнутся. А гении – точнее, люди с высокоорганизованным сознанием – они просто знают границу своей светлой стороны и потому вовремя отличают проделки своей тени от реальности.
– Что есть реальность? – философски вопросила собеседница.
– Это и есть твоя интуиция? Твоё мышление? – усмехнулся я. – Просто эту твою фразу я точно слышал в каком-то фильме.
– Ну а я приложила её под свои мысли – вот тебе и определение интуиции. Слушай. Реальность, – продолжала она, словно не обращая внимания на мою иронию, – заключается в том, что и те, и другие и третьи – больны.
– Нет, – упрямо поправил я её, – их считают больными. Может, это общество больно, может оно слишком ограниченно? Любой прорыв за пределы допустимого – это всегда болезнь. Так говорят, чтоб другим не повадно было, чтобы было поменьше бунтарей и пророков – чтобы жизнь сохранялась в покое и блаженстве. Без перемен и потрясений. Эволюция заставила нас выживать, и всё подчинено только этой цели. Во имя сохранения общества мы намеренно отупели – чтобы держаться подальше от рискованных теорий и идей, которые несут прогресс и процветание, а значит, и постоянную динамику. Которая для социума может быть фатальна. Вдруг выйдет такой пророк, который скажет, что и общества нам никакого не надо? Нет, уж лучше назвать его больным, лучше остаться жить в свинарнике и грязи, чем стремиться к свету познания! Иисуса считали буйнопомешанным преступником, Будду – бездельником и бомжем, Мохаммеда – выдумщиком и лгуном, но все они оставили свой след в истории – может быть потому, что на самом деле не были больны? Иначе как-то даже неудобно говорить, но история-то наша соткана больными и помешанными!
Собеседница хохотнула.
– Мне показалось, или ты и вправду сравниваешь себя с ними?
– Конечно же, нет.
– Хотя, ты имеешь на это полное право. У тебя есть ученики, есть полноценная теория о жизни, есть авторитет…
– Да, теперь смело могу основывать свою религию, – саркастически вставил я. – Брось ты, уж ты-то точно знаешь, что я не получаю от этого никакого удовольствия.
– Это ты опять не мне внушаешь, а самому себе… Твои студенты правильно тебе говорили: если жить без удовольствия, то можно и загнуться или на худой конец в петлю полезть. Ты расставил себе границы, определил, что хорошо, а что – плохо – и так живёшь дальше. Все так делают, насколько мне известно. Тут ты ничем не отличаешься от других.
– Я понял. Твоя цель – заставить меня прекратить верить в свою исключительность?
– Зачем мне это?
– Ну… зачем-то ты ведь позволила дойти до того, до чего я дошёл. Нет-нет, я не прошу тебя расставлять на моём пути предупреждающие знаки, но… блин… можно же иногда дать конкретный, полный ответ на вопрос! Или просто ответить: «нет, ты не прав» или «да, ты прав».
– Кажется, так я и ответила, что ты…
– Нет, ты ответила «зачем мне это?» И на остальные вопросы ты тоже отвечала ни так ни сяк. Я ведь могу спросить у тебя совета, но как я к нему прислушаюсь, если ты не…
– Ты просто мне не доверяешь. Уж поверь, даже если я отвечу тебе «нет» или «да», ты всё равно не успокоишься, будешь требовать аргументов и развёрнутого объяснения. А я так не могу.
Я немного пристыдился.
Мы шли молча, не знали о чём заговорить. Чем дальше в лес – тем толще стебли, тем враждебнее цветы, тем ниже к земле спускаются их прожорливые бутоны. Конца дороги не было видно. Становилось всё темнее. Влажность была такой, что я весь вспотел.
– Что-то мне тут не по себе, – поёжившись, произнёс я.
– Да ладно тебе, а мне нравится, – вдохновенно и простодушно ответила собеседница.
Я хмыкнул.
– Конечно, это ведь твой мир…
– И твой тоже. Скорее это мой дом.
Я огляделся.
– Хм, могла бы найти себе жилплощадь получше.
– Ну, – пожала она плечами, – за цветы и скелеты я должна сказать спасибо тебе. За всё – я благодарна только тебе.
Я остановился, потрясённый.
– То есть… то есть, это всё я… и ты… и поэтому…
– Не занимай этим свою голову, – любезно сказала она, – мы уже пришли.
Передо мной вдруг выросла стена из растений, через которую уже нельзя было никак пройти. Тропинка оборвалась как раз на том месте, где мы стояли. Что-то стало другим. Тьма уступила место непонятно, откуда берущемуся свету. Тело стало тяжелеть, а картинка расплываться. Я сильно потел – чувствовал, словно меня запихнули в душ.
– Погоди, так я, что… это и есть он – конец?
– О нет, – улыбнулась собеседница. – Это конец сна, а не то, что ты подумал. Ты сейчас проснёшься, и тебе будет очень больно. Приготовься к этому, тебя ждёт сюрприз. Ничто не облегчит твою боль. Так что страдай…
– Я не…
Я очнулся.
Сюрприз был что надо…
Я ожидал увидеть своё окно, письменный стол с ноутбуком, бутылку виски на полу, тазик и синюю клеенку; ещё я знал, что меня будет жутко тошнить, знобить, а голова будет похожа на отбойник. С последними ожиданиями всё было в порядке, но вот со всем остальным… Никогда не думал, что увижу такое, что заставило бы меня начать ностальгировать по моей тошнотворной домашней обстановке…
Меня жутко рвало, голова болела так, словно по ней били молотом. Тело колотилось в судорогах, потело так, словно я сидел в парилке. Вот только было холодно… Я не мог поднять правую руку. Что-то цепляло её… Какого чёрта, я что, привязан?! Не помню, чтобы я связывал себя…
Сфокусировав, наконец, зрение, я посмотрел вниз и понял, что меня приковали наручниками… к ка-кой-то шконке – это уже не моя кровать.
Настало время открытий и удивлений. Окинув взглядом пространство, я понял, что лежу в каком-то огромном помещении, больше похожем на казарму. Вдоль стен были расставлены железные шконки с прутьями у изголовья, на которых лежала масса народа (я насчитал человек десять). Что-то пищало, что-то кряхтело. Вокруг не было шума, изредка туда-сюда ходили люди.
Меня начал накрывать приступ паники и я закричал… но крика не услышал. Только неестественный хрип.
– Доктор, он очнулся, – холодным тоном крикнул чей-то женский голос.
Бабёнка-медсестра, похожая на жену алкоголика, сидела слева от меня, и едва я заметил её, тут же принялась общупывать мои руки, живот, голову.
«Какой к чертям доктор?» – тут же пронеслось у меня в голове.
– Где я? – прохрипел я.
– Спокойно, – ледяным голосом отозвалась бабёнка.
Если бы не блеклая обстановка вокруг, то я бы подумал, что у меня село зрение. Но всё вокруг и впрямь навевало какую-то тюремную атмосферу с бледными цементными стенами, кафельным полом и потрескавшимся от влаги желтовато-белым потолком с полуработающими флуоресцентными лампами.
Доктор, с дряблой от старости кожей и седой ленинской бородкой, возник из ниоткуда и тут же при-нялся осматривать меня и слушать меня стетоскопом. От прикосновений холодного металла моя кожа словно сошла с ума. Знобить стало ещё сильнее. Желудок словно взбесился, я почувствовал его позывы в горле, но блевать было нечем, и потому я ощутил лишь горечь кислоты где-то на уровне груди.
– М-да, Татьяна Андреевна, явный синдром отмены, – философски заключил доктор, выпрямившись в полный рост. – Вы. Меня. Слышите? – обратился он ко мне.
Я отрывисто кивнул.
– Понимаете меня?
– Д-да.
– Отлично. У вас, батенька, ломка!
А как будто я сам не знал!
– На чём сидим? – менторским тоном допытывался до меня доктор.
– Не н-на ч-чём, – слова отзывались болью во всём теле.
– Ну конечно, – язвительно отозвался врач. – Героин? Синтетика?
Я отрицательно повертел головой. И тут доктор резко схватил мою левую руку и поднял её так, чтобы я видел область своего локтевого сустава. След от внутривенного укола не давал им права сомневаться во мне, а мой жалкий вид – и подавно.
Он хотел, чтобы я почувствовал себя раскрытым, пойманным за постыдным делом, но они не знали…
– Эт-то не т-то! – упрямо сказал я, – Гд-де я?
– Наркологический диспансер, если ещё не поняли.
Мысли – через боль – забегали галопом. Как? Где? Откуда диспансер?! Я же был дома! Я это точно помню, этого не может быть!!!
– К-как я с-сюда поп…
– Об этом не со мной будете разговаривать, – отчеканил врач. – Значит так, говорить с тобой, я вижу, бесполезно. Я введу тебе фенобарбитал. Даю тебе последний шанс признаться, потому что если ты сидел на кислоте, то он тебя убьёт! Ну?
Я кивнул. Блефует он или нет – плевать. Разговоры и вправду бесполезны, снимите мне чёртову боль!!
– Кол-лите своё д-дерьмо…
Врач посмотрел на меня, скривив губы в недовольной улыбке. Затем кивнул медсестре, и та повесила на стойку капельницу, вколола шприц в вену… Сладких снов, Антон! Как приятно, когда боль уходит. Боль, переживания и мысли…
____

Я не знаю, сколько прошло времени, я не понимал, что происходит.
Утверждать я мог лишь одно: я лежал, весь мокрый. Тошноты и трясучки больше не было, осталось лишь жуткое чувство голода и головная боль – которую, правда, не сравнить с той, которая приходила после Л-50. Нет, такую боль легко снять бухлом или цитрамоном – к чёрту бупранал!
Жёлтая линия давнишнего подтёка окружала толстую щель в потолке. Лампа истерично мигала, словно намекала мне на что-то.
Я попытался приподняться, но жутко заболела поясница. И я всё ещё был прикован к кровати.
– Лежи спокойно, – усмиряющим голосом рявкнула медсестра, которая всё так же сидела слева от меня. – Очухался?
Зрение начало постепенно возвращаться. Глаза привыкли к скудному освещению. Всё это действительно был не сон.
Медсестра осмотрела на меня.
– Ты в порядке. Ничего не болит? – в её голосе не было ни грамма заботы.
Хотя, если это и вправду наркодиспансер, то её можно было понять: сколько наркоманов и пропащих людей прошли через неё? Может быть, даже кто-то из её близких, может быть она сама прошла через это – ещё до сестринской работы – а теперь видит ломки и страдания незнакомых людей чуть ли не каждый день… Теперь это её больше не тревожит, а только будоражит её злобу и вселяет в неё отвращение. Чем больше всех этих помоев проходило через её руки, тем больше она злилась, тем больше убивалась из-за того, что не может ничего изменить.
Или ей было всё равно. При любом раскладе она ненавидела всех окружающих. Ведь мерзость вокруг – это мерзость внутри тебя…
– Нет, я в норме, – глухо отозвался я.
В голове словно поселился какой-то дворник, который методично выметал из неё весь накопившейся мусор. Скорость мышления то возрастала, то вновь падала до нуля. Мне нужна была отправная точка, как Архимеду нужна была точка опоры.
– Как я сюда попал?
– Привезли тебя позавчера, – просто ответила медсестра, – дай послушаю сердце.
Значит прошло два, а то и все три дня… Но почему и кто меня привёз? Я закрыл квартиру, а открыть её не мог ни при каких обстоятельствах. Значит, я проснулся после флормидальной комы, и в бессознательном состоянии вышел на улицу… за героином? Или за LSD? Нет, если бы я принял кислоты, здешнее лекарство убило бы меня… Хотя разве можно верить врачам?
Медсестра держала в руках какую-то папку. Может, в ней был весь ответ? Анализы и прочие кошерные процедуры, которые могли бы пролить свет на эту тайну.
Я был на измене и обдумывал один вариант моего сюда попадания за другим.
Самый очевидный и простой я почему-то исключил… А зря.
– Пациент очнулся? – спросил кто-то властным голосом.
– Да, – холодно отозвалась медсестра, – и полностью здоров.
Она обернулась, и я увидел говорившего. Это был мужчина лет сорока в строгом свитере и классиче-ских потёртых джинсах. В его руках был чёрный кожаный портфельчик, наполненный, судя по всему бумагами.
– Конечно здоров, если только наркомания – не болезнь, – хмыкнул он и подойдя к изголовью моей шконки, представился: – Старший следователь Бурдаков! Сестра, вы не могли бы нас оставить?
Медсестра кивнула, забрала пустую капельницу, папку и ушла по своим делам.
Меня переклинило.
– Старший следователь? – тупо переспросил я.
– Ты Антон Земский? – спросил он скорее pro forma.
– Да.
Дальше как в самых крутых фильмах. Замедленный эффект и фраза, ради которой всё и снималось:
– Вы обвиняетесь по пункту первому статьи двести двадцать восьмой Уголовного Кодекса Российской Федерации в незаконном хранении наркотиков! – торжественно произнёс Бурдаков. – У вас в квартире…
Стоп. Это уже совсем не смешно.
– Так! Для начала, какое право вы имели проникать в мою квартиру? – жёстко поинтересовался я.
Тело среагировало на агрессию моментально. Непонятно, откуда взявшийся тонус и здоровая злость заполнили меня и завели мозг, разогнали его сразу до пятой передачи.
– Ах да, – саркастически парировал следователь, – ты же был под кайфом, ничего не помнишь, наверное… Так я освежу твою память. Один из твоих друзей решил зайти к тебе в гости. Кстати, мы его не проверили, может он тоже любит «поприкалываться» по-вашему. Он под подозрением, мы взяли его «под подписку»... О чём это я? Ах да! Он несколько часов названивал тебе в дверь, но ты её не открывал. Угадаешь сам? Дай отвечу за тебя: тебя так накрыло, что ты валялся словно труп! Друг твой, видимо, предположил, что с тобой что-то произошло, и вызвал спасателей. Те взломали входную дверь и обнаружили тебя в свинячем состоянии в своей собственной кровати. Дальше дело перешло к нам…
И вправду, мало я врезал Тёме! Ну кто ещё это мог быть?! Кто ещё мог припереться ко мне, названивать несколько часов, а потом забеспокоиться о бедной жизни жалкого наркомана?! Ведь нормальный человек, когда ему не открывают дверь, разворачивается и уходит домой! Но Тёма-то знал, что по ту сторону двери могло происходить что угодно… Он-то наверное, ещё и сболтнул ментам, что у меня были проблемы с наркотиками – а их хлебом не корми, дай поймать, да посадить нарика за решётку. Да что Тёма – одного взгляда на моё облеванное отключившееся тело со следами внутривенных уколов на руке хватило для того, чтобы поставить очевидный диагноз.
Это дело, батенька, уголовное дело. И срок…
____

Вечер в наркушке явно не входил в мои планы. Когда я колол себе флормидал, я точно знал, что пробуждение окажется худшим в моей жизни. Но что я буду прикован к не раз уже обблёванной кем-то шконке, на которой по любому также не раз откидывались нарики и алкаши, да ещё и обвинённый в уголовном преступлении – этого я точно не знал. Платонов? Хе, если я ему расскажу, что случилось, то он точно не поверит. И я бы с удовольствием посмеялся с ним над этим за бокалом вискаря, но что-то не до смеха было.
Вокруг меня лежали то и дело постанывающие отщепенцы и жертвы этого жестокого общества. Те, кому не нашлось места в ячейке социума и кто заполнял своё тело чёрти чем, превращая его в химическую помойку. Почему я осуждаю их, ведь я сам по сути – чёрти кто! Маргинал – так будет правильно сказать. Ни нормальной жизни, ни дома…
Жизнь заносит нас то туда, то сюда, подготавливает различные испытания – и всё это ради чего? Ради того, чтобы на похоронах кто-то сказал про тебя, каким ты был хорошим, дружелюбным, ответственным и так далее? Зачем мне это, я и так знаю, каким я был, чего не достиг, что не успел сделать… Зачем мне ваши речи, зачем мне ваша помощь, когда она заканчивается всем этим?
Люди всегда думают, что они лучше других разбираются во всём. Посмотрите, как в общественном транспорте разъезжают с горделивым видом полубомжеватого вида бабки, которые просто обожают совать свой нос в чужие дела, а иногда даже с самими собой разговаривают – вот до чего у них это доходит. Бабки – это, конечно, крайний случай. Ведь их мало кто послушает. Но вот друзья и всякие родственники… С этими людьми постоянно тебе приходится выслушивать упрёки и советы. Даже когда и не просишь их ни о чём – они всё равно суют свой нос, а потом ещё и требуют благодарности. В какую кучу бы они тебя ни окунули, они будут смотреть на тебя и делать вид, что вот как раз это тебе и было нужно.
Как преступник всегда возвращается на место преступления, так и виновник всего это торжества – почему я был здесь – должен был обязательно появиться тут. Подставить мне дружеское плечо и всё такое. Хотя лучше бы он отстегнул меня от шконки и подставил челюсть поудобнее.
Тёма пришёл поздно вечером, часов через шесть после прихода следователя.
– Дерьмово ты выглядишь! – присвистнул он.
– Тебе повезло, что меня приковали, – прошипел я.
– Что, опять захотелось ударить друга? – ухмыльнулся Тёма. – Да уж, пора удалять тебя из «Контакта», не то ещё всю стену гадостями испишешь…
Я скорчил рожу.
– Очень смешно. Какого хрена ты вообще припёрся ко мне в квартиру?! Гуров приказал следить?
Тёма взял стул, на котором обычно сидела медсестра и сел слева от меня.
– Такое объяснение, как «я беспокоился за тебя» тебя не устроит?
– Я тебе точно врежу.
– Ну конечно. Тогда вот тебя объяснение получше. Думаешь, Гуров отпустил бы тебя просто так? Отпустить наркомана на вольные хлеба на целую неделю – это стопроцентная гарантия того, что он продолжит заниматься своим любимым делом…
– Я не наркоман, твою мать!
– Ага, видел бы ты себя, когда мы взломали твою дверь, – гадливо отозвался Тёма.
– Больно-то вы знаете! Хочешь теперь мою правду?! Я, между прочим, даже не был под кайфом, не торчал, не ловил глюки! Я пошёл к… знакомому доктору, выклянчил у него дозу транквилизаторов, чтобы проспать ломку. Что бы я успешно сделал, если бы ты, дебил, не выломал мою дверь от чувства великого беспокойства за меня!!!
Тёма иронично улыбнулся.
– Значит, транквилизаторы? И ты хочешь, чтобы мы тебя не называли нариком?
– Ты что, идиот?! – заорал я. – Я не мог от этого заторчать! Слышал, как наркоманы во время ломки режут себе вены, вешаются и прыгают из окон?! Не хотелось закончить на асфальте в месиве из собственных кишок!
Его взгляд немного изменился от этих слов. Я говорил, сравнивая себя «с остальными наркоманами», я фактически причислил себя к ним – и это для Волкова наверняка был очень важный психологический переходный пункт. Теперь кое в чём меня не было нужды убеждать…
– Боялся, что не можешь контролировать себя… – по инерции продолжал меня подначивать Тёма.
Я чуть не вырвал наручники вместе со шконкой.
– Заткнись уже!!!
– Почему ты так злишься? – деланно спокойным голосом спросил Артём.
– А что ты хотел? Чтобы я пригласил тебя, ты привязал бы меня к кровати, и я переживал ломку в полном сознании и при тебе?
А вообще звучит вполне логично и даже нормально. Не про «полное сознание», а про то, чтобы Тёма был у меня в тот день. Платонов ведь тогда спросил, есть ли у меня кто-то, кто может обо мне позаботиться, пока я буду в отключке, а я сказал, что нет. Почему же я говорю об этом так, словно позвать Тёму сюда было несусветной глупостью?
– Что, – отбросив сомнения продолжал я буйствовать, – хотел, чтобы я через боль и страдания прошёл «очищение», чтобы у меня открылось пара чакр, и в конце я достиг душевного просветления?!
Мой гнев был неудержим.
– Ты просто параноик, – покачал головой Тёма.
– А ты меня ментам заложил! Что ты им сказал?! «Вы знаете», – гадко передразнил я его голос, – «да, у него большие проблемы с наркотиками, я сам пришёл, чтобы проверить, не передознулся ли он»… Ты просто молодец!
Тёма оглянулся.
– Успокойся ты. Ничего я им не сказал. Я и сам, к твоему сведению, как подозреваемый прохожу… Спасатели – придурки. Это они вызвали ментов, сказали, что «обязаны, это их долг» и всё такое. Я и деньги им предлагал, а они ни в какую. Конечно, я сразу же сдал тебя ментам, – саркастически продолжил он, – совершенно забыв про то, что именно я доставал тебе наркоту! Ты бы сел годика на два, а я бы на все десять – и нужно мне всё это?
Я едко ухмыльнулся.
– Да, вот тебе и вся дружба… Неужели ты и вправду не сядешь ради меня?
Тёма махнул рукой и даже не улыбнулся.
– Менты уже приходили?
– Да, заходил следователь… – спокойно ответил я.
– Ну и что? Каков прогноз? Есть у них что-то про тебя или нет? Они нашли наркоту?
В ответ на моём лице мелькнула дьявольская улыбка.
____

Слова следователя вертелись в голове. «Хранение наркотических веществ» – какие ещё вещества?! Чудо-аптечку я смысл в сортир незадолго до укола флормидала, и больше ничего у меня не было. Если только подбросили – вот тогда сушите вёсла, хер чем докажешь…
– Я не был под кайфом – это во-первых…
– Советую сознаться, – предложил Бурдаков, – и сотрудничать со следствием. Сейчас приняли новый закон – загремишь максимум годка на два, ничего страшного. Если выяснится, что ничего тяжёлого ты не совершил, то, может быть, отделаешься «условкой».
– Да, супер-вариант, – я сделал вид, что задумался над его словами. – А что если… а что если я скажу, что никаких наркотиков у меня не было и быть не могло?
От следующих его слов у меня было ёкнуло сердце:
– У тебя нашли вот что, умник, – следователь достал из кармана улику: запечатанный в пакетик шприц – один из тех, которые мне дал Платонов.
И БОЛЬШЕ НИЧЕГО!
Я от души заржал.
Бурдаков пришёл в истинное замешательство. Он и не догадывался, что жезл победителя теперь был в моих руках, а он оставался в дураках. Полная победа – она такая сладкая. Особенно когда на кону стояла потенциальная судимость ни за что.
– Вы идиот, – успокоившись, сказал я ему, – вы хоть проверяли, что в этом шприце?
Следователь, по всей видимости, не привык проигрывать и перешёл в последнее наступление:
– Ага, занимать экспертов, когда тут и всё так ясно?! Ты посмотри на себя: весь в дерьме и поту – даже врачом не надо быть, чтобы понять, что у тебя была ломка. Врач, кстати, подтвердил это. Так что мне не надо ничего…
– Дважды идиот! – весело оборвал я его. – Это флормидал. Можете спросить у врача, что это такое. Транквилизатор, успокоительное. У меня бес-сон-ни-ца, – легонько соврал я, – а вы подумали, что я обдолбался. Дела-то не-ту! Хорошо, у вас в заднице заиграли принципы – ну давайте, пускайте дело в оборот! И когда ваши эксперты – которым вы неизбежно отправите шприц на анализ – скажут, что из себя представляет эта подозрительная прозрачная жидкость, – хм-м, надеюсь, вы перед своими коллегами не будете выглядеть кретином! Хотите пойти ещё дальше – а хрен, что у вас выйдет: протокол обыска уже наверняка составлен, не так ли? Да, так. И подбросить вы мне ничего не сможете. Так что давайте, завязывайте играть в честного мента, отстегните меня от кровати и дайте спокойно пойти домой.
Бурдаков тупо смотрел на меня и так и не нашёл, что сказать. Посмотрев на шприц, он отвёл взгляд в сторону и, видимо, о чём-то глубоко задумался.
– Ничего, – наконец отозвался он обозлённым голосом, – полежишь здесь, пока мы проверим улику. Может, тогда ты хотя бы научишься разговаривать с представителями закона.
Привстав с кровати, он осмотрелся и, убедившись, что никто не смотрит, со всего маху влепил мне кулаком в бок. В глазах заискрилось и потемнело, я начал задыхаться.
– Эй, сестра, – театрально закричал он, – тут пациент жалуется на боль!
– Козёл! – только и выдохнул я.
____

Услышав эту историю, Тёма облегчённо вздохнул.
– … из дури у меня было-то только пара таблеток LSD, и то я их выкинул, – закончил я. – Что касается флормидала, то уверен, что его можно чуть ли не в обычной аптеке найти. Так что думаю, дело дальше не сдвинется.
Мой друг, однако, не торопился открывать триумфальную бутылку шампанского:
– Вряд ли, – задумчиво предположил он. – Этот флор… как там его… конечно не числится в качестве наркотика, но… транквилизаторы… сильнодействующие препараты, – Тёма вперился взглядом в потлок, словно на нём был написан список всех разрешённых к продаже препаратов. – Думаю, что в законе они тоже причислены к запретным веществам. А это тоже значит – срок… Не такой, конечно, как за настоящие наркотики, да и статья другая, но тоже срок…
Я почесал затылок.
– Ты смотришь не дальше собственного носа. Транквилизатор-не транквилизатор – но это лекарство. А если есть рецепт, то, значит, нет ни дела, ни срока.
Тёма посмотрел на меня с укоризной:
– Угу, а он у тебя есть?
– Нет, но ты мне его любезно раздобудешь, – улыбнулся я.
Артём нервно ухмыльнулся.
Если по-честному, то мы с ним попали в не хилый такой переплёт. Кто что спровоцировал – уже не-важно. Можно облегчить свою совесть и сказать, что это он привёл ментов в мою квартиру; а можно быть честным и признать, что всё началось с одного звонка. Моего звонка. Но совестью не отделаешься от проблемы, которая стояла вот тут, прямо передо мной и которую нужно было решать. В конце концов никто не вспомнит, как Антон Земский плакал в туалете из-за угрызений совести. Всё вспомнят либо Антона Земского-посаженного в тюрьму по «два-два-восемь», либо Антона Земского-свободного-как-ветер. О совести и причинах, её вызвавших (или не вызвавших) пусть размышляет история или клиническая психология. Если ей будет до меня дело. Что? Не будет? Ну и о чём тогда разговор?..
– Моя квартира, я так понимаю, и так нараспашку…
– Нет, ключи у меня… – вдумчиво отозвался Тёма.
– Ну вот и отличненько! Достанешь рецепт, подписанный задним числом этак на начало месяца, зай-дёшь ко мне в квартиру и подбросишь его куда-нибудь – всего-то делов!
Тёма в ответ бросил нервную тираду:
– А может, просто сознаюсь в том, что это я тебе дурь доставал, может быть скажу, что это я насильно колол её тебе, привязывая к батарее, может, выдам своих людей, а они – своих людей, а потом нас всех в тюрьме…
– Да ладно, вижу ты уже готов к этому, даже говоришь-то как: «свои люди»! Истинный мафиози!
Мы оба засмеялись.
– Вижу, выбора у меня особо нет, – заключил Тёма.
– Сяду я – сядешь ты, – жизнерадостно констатировал я. – Ты что, никогда не играл в разведчиков?
Вот она, вся взаимополезность дружбы! Ты мне, я – у тебя. Сложносплетённость и продолжительность такого сотрудничества определяет то, что в конце концов ты вынужден будешь сам что-нибудь дать, не получив ничего взамен. Ныне мы называем это правилом «сегодня ты, а завтра я». У нас с Тёмой было так: «сначала меня, а потом и тебя». Так что да:
– Выбирать не приходится, – согласился он.
Я испортил этому человеку занятие, подставил и его и себя, и всё равно он продолжает мне помогать. Есть вещи, которые я в силу своего характера не оценю никогда. Но что такое оценка? Иногда «спасибо» или «вот это удружил!» – это и есть оценка, ответ на помощь или благосклонность. Некоторые – особо корыстные – личности (проститутки и киллеры) требуют за это деньги, но тут ничего удивительного. Им же кормить свои семьи, они хоть не стесняются. Деньги рождают отсутствие в надобности говорить тёплые слова. Вот бы со всеми людьми было так. Только вот деньгами на всех них не напасёшься. Почему я так пекусь о словах? Потому что отвечать за них иногда приходится более круто, чем за что либо…
– Тём? – бросил я в спину уходящему другу.
– Чего? – обернулся он.
Это как сцена в романтическом фильме. Сейчас я скажу ему, как я благодарен, он пустит скупую слезу, и «будем мы жить долго и счастливо».
– Ты ведь понимаешь, что когда меня отцепят, я тебя всё равно ударю?
– Ну конечно, – улыбнулся он и ушёл.
Сопливое кино не для меня.




Глава 11

Когда тебе плохо – ты плачешь, когда тебе одиноко – ты зовёшь на помощь, когда у тебя мешок травы и свободная квартира – тебе уже не может быть ни плохо, ни одиноко.
У всего в этом мире есть свои побочные эффекты, у всего есть тень – даже у нас самих. Самое приятное может обернуться ужасом и наоборот.
Ночь в наркушке была богата на новые эмоции. Это как первый раз глотнуть марку LSD: сидишь в ти-шине, смотришь по сторонам, ждёшь, когда, наконец, что-то наступит. А может быть тебе толкнули туфту, может на тебя вовсе не подействует, может ты родился с врождённым супер-иммунитиетом? Но затем появляются кривые линии, и тебе уже всё до лампочки: следующий за этим вечер для тебя – теперь совершенно иная жизнь.
Так и тут, лёжа на этой облупившейся шконке, я испытывал те эмоции, которые сложно с чем-то спутать. Зато очень просто испытать ещё раз. Передознувшиеся идиоты, тронутые «белочкой» алкаши, бомжи, которых сколько не мой, не перестанут вонять, стоны, сдавленные крики, разговоры со стенами и потолком…
Два вызова за ночь.
Одна реанимация, бег, крики; а затем «груз двести» – минус один в зачёт живых, плюс – в список за-гнувшихся гиков. В качестве бонуса живым – свободная шконка…
И ты сам часть всего этого, ничего тут не попишешь. Сбежать не дают притеревшиеся к руке на-ручники и косые взгляды проходящих мимо медсестёр. Да и куда бежать – а главное: зачем? Тут тоже хорошо. Везде хорошо – если у тебя ещё есть ноги и руки, и подчинённое тебе сознание. Под мескалином – хорошо, над девушкой – хорошо, да и тут – с самим собой – хорошо. Только необычно.
Необычность обновляет. Вносит новые краски в этот мир – так, что в твоей комнате, в которой ты живёшь уже двадцать с лишним лет, свет заигрывает по-новому и ты чувствуешь, словно ты переехал в новый дом. Если будешь всю свою жить сидеть на жопе ровно, то вряд ли додумаешься до открытия устройства термоядерного реактора; вряд ли сможешь принять какое-либо судьбоносное решение. Так что одиночеству – да; сидению на одном месте – нет.
Через двадцать четыре часа всё приестся и опять надоест. Ломка и фенобарбитал прошли – и не вернутся никогда. Не ко мне. Жизнь вернётся в свою привычную колею, будет надоедать мне так же, как и раньше – и ничто не изменится… Не забывай: ты не от чего не излечился. Жизнь всё так же нудна и коротка...
На утро медсестра отстегнула меня от шконки – оказалось, что это были не милицейские наручники, а больничные – и голосом убийцы-рецидивиста сказала мне, что я наконец свободен. Запах отчаяния и наркоманов был позади, и теперь я шёл навстречу к свободе. По логике вещей – так, наверное, задумывалось врачами – я должен был что-то осмыслить, пока я находился в этих пенатах. Да, уж кое о чём я подумал, но эти мысли вряд ли устроят их, если я вдруг поделюсь ими. Что ж, уж возвращаться сюда я точно не хотел – вот она, самая главная мысль.
И кажется, вот она точно устроит всех. Ну и отличненько!
– Как называется то сопливое чувство, которое ты испытал, когда увидел меня лежащим на кровати, без движения? – подначивал я Тёму, который приехал чтобы отвезти меня домой.
Тот растерянно ответил:
– Ну… я подумал, что ты передознулся…
– Это не эмоции. Давай, говори, что: страх, гнев, дикую гомосексуальную любовь?
Тёма засмеялся.
– Ладно, я испугался, доволен?
Я кивнул. Мы выходили из наркушки вместе. Это была практически идиллия – та, от которой хотелось блевать, или бежать за пузырьком, полным LSD.
Наркушка находилась в злачном районе на отшибе столицы. Вполне логично. Если в это здание сливают отбросы общества, то оно должно находиться как можно дальше от центра, где всё шоколадно и блестяще. Принцип социума: говно нужно хранить подальше от золотых яиц.
– Ты там опять философствуешь? – спросил меня Тёма, когда мы шли вдоль длинного коридора.
– В каком смысле? Где – там?
– В своей голове. Взгляд у тебя… видно сразу: включил свой детектор, снова ненавидишь весь мир?
С укоризной я посмотрел на него.
– Не больше, чем обычно. Ты верно хотел спросить, не поменялся ли я, не вынес ли каких-то важных уроков, не решил ли уверовать в веру Христову?
– Ну, внешне-то точно ничего не изменилось, – подметил Тёма.
– Внешность отражает внутренность, – оскалился я.
Тёма только вздохнул и махнул рукой.
Нет, я не «включил свой детектор». У меня, к слову, их всего три: на сволочей, на секс и на проблемы. Если бы включил их все, то два из них должны были бы сработать на выходе из здания. Потому что через дорогу мне махал рукой…
– Это что, тот следователь? – обеспокоился Тёма.
Я кивнул. Нет-нет, вы ошиблись: не детектор секса, а детектор проблем.
Бурдаков направился ко мне. Вид у него был… как бы сказать… Победителя. А это не радовало, ведь единственный вид, который бы меня устроил – это его улыбающаяся голова аккурат перед занесённым мной топором.
– Ты ведь раздобыл мне рецепт? – шёпотом спросил я Артёма.
– Да, положил тебе в шка… Здравствуйте! – поприветствовал он мента.
Я сдержанно кивнул и наградил Бурдакова уничтожительным взглядом.
– Земский, – ткнул он в меня пальцем, – пришли результаты экспертизы. И мы нашли опиаты!
Вот тут я впал в настоящий ступор. Тёма ошеломлённо уставился на меня, а сам я, наморщив лоб, пытался понять… Как такое вообще возможно?! Неужели этот милицейский пёс всё же пошёл на принцип и побеспокоил тех самых экспертов, которых он не хотел трогать из-за такого никчёмного дельца? Но даже если и так – чёрт с ними, с идиотами и их принципами! Ведь во втором шприце точно был флормидал! Какие к чертям опиаты? Значит, или мой горячо любимый доктор решил приколоться надо мной, или этот проклятый мент сфабриковал экспертизу…
– Вы… в шприце был флормидал! У меня есть рецепт, – с расстановкой процедил я.
– О нет, я о другом анализе. Анализе крови. Когда ты лежал в больнице, врач проверил её и результаты были готовы сегодня утром. Доктор любезно переслал их мне. Уровень опиатов при поступлении зашкаливает, что наводит нас на весьма очевидно…
Я прервал его:
– «Нету тела – нету дела». Разве что вы откопали рядом с моим домом сундук с героином и не знаете, кого им обрадовать…
– Нет. Но в твоей квартире ведь лежал ещё один шприц. Пустой. Тут и законов дедукции не нужно знать, чтобы всё понять.
– Слушайте, анализ крови мог показать что угодно. Да, пусть в ней опиаты, но я же свою кровь не собирался фасовать по ампулам и продавать на районе! А статья «два-два-восемь» подразумевает хранение наркотиков, а не их переработанное нахождение в человеческом теле!
– Плюс, – торжествующе прибавил Бурдаков, – сегодня я вновь заскочил к тебе домой и увидел, что у тебя кто-то побывал до меня. Пломбы оказались вскрыты…
Понятно, что бупренорфин нехило наследил в моей крови, понятно, что и в первом – пустом – шприце тоже был флормидал, но так уж вышло, что этот самый шприц валялся не совсем пустой. Ах, если бы он был опустошён полностью! Но в нём наверняка осталась и моя кровь – а это значит, что сколько бы не попавшего в вены флормидала не переёмешалось с ней, в анализе всё равно будут показаны опиаты. Вот и пыряйся теперь! Что ни говори, а следователь скажет просто: «значит засадился героином и флормидалом одновременно!» – и всё. Потому что для него всё чересчур логично и понятно.
Тёма нервно сглотнул – я слышал. Его напрямую задевали слова про вскрытую квартиру, потому что тут-то все обвинения и косые взгляды падали на него.
Бурдаков продолжал:
– …и тут опять-таки не нужно быть сильно умным, чтобы понять, что ты подослал кого-то к себе в квартиру, чтобы замести те следы, до которых мы ещё не добрались.
В моём мозгу что-то шевельнулось.
– Вы же несерьёзно.
Тёма дёрнул меня за локоть. Вот это страх – на его лице. Настоящий страх.
– Гражданин Земский, вы арестованы, – заулыбался Бурдаков.
На меня нацепили наручники, и запихнули в милицейский «бобик». Я и не особо сопротивлялся – смысла не было. Тёма смотрел на меня, как маленький ребёнок смотрит на игрушку, которую у него отбирают навсегда. Или у меня вновь начались глюки, или он действительно хотел расплакаться. А лицо его так и говорило (жалобно так): «Дяденька милиционер, ну дяденька милиционер!»
Всё походило на сцену из голливудских фильмов. Плохого парня задержали, и теперь его ждала кара правосудия.
Сидеть внутри машины было неудобно, но жаловаться на это не было времени.
– Ну и что дальше? – спросил я Бурдакова, когда «бобик» отъехал.
За рулём сидел какой-то прыщавый парнишка-бывший нарик, наверняка не раз посещавший здание той наркушки не только в качестве гостя.
– Проведёшь ночку в обезьяннике. А может, даже и побольше.
– А мне казалось, что по закону – только два часа. «До выяснений». Или мои знания устарели?
– Нет, не устарели, – безразлично кивнул Бурдаков, – Но судебное постановление будет у меня на руках через десять минут – и дальше можешь упражняться в остроумии сколько угодно. Сидя на параше. А ведь я предлагал тебе сотрудничать, но нет, ты же у нас слишком горд для этого, да? Вот теперь-то получишь по полной за всё.
Я поёжился.
– Меня не могут посадить за то, что я якобы что-то употреблял. Вы не нашли у меня ни грамма наркотиков, потому что у меня их нет. А за шприц, в котором, – я заговорил по слогам, словно Бурдаков был тупой ребёнок: – был флор-ми-дал! По ре-цеп-ту! – меня не посадят ну никак. Давайте сажать больных за то, что они принимают лекарства!
– Ну, рецепта лично я до сих пор не видел.
– Конечно, я же его каждый день с собой ношу. И шприцы тоже!
– Ну ничего-ничего. В моей профессии так: верить никому нельзя. Обыщем квартиру ещё раз. Может что-нибудь найдём, а ты пока говори-говори, может полегчает… или ещё на статейку наскребём, – и вместе с водилой-недомерком они дружно заржали. Неискренне, по-идиотски.
Впрочем, и моё положение было идиотским, иначе и не скажешь.
____

УК РФ: Статья 228. Незаконные приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов
1. Незаконные приобретение, хранение, перевозка, изготов-ление, переработка без цели сбыта наркотических средств, психо-тропных веществ или их аналогов в крупном размере –
наказываются штрафом в размере до сорока тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех месяцев, либо исправительными работами на срок до двух лет, либо лишением свободы на срок до трех лет.
2. Те же деяния, совершенные в особо крупном размере, –
наказываются лишением свободы на срок от трех до десяти лет со штрафом в размере до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех лет либо без такового.
____

Итак, взглянем на фабулу дела, как говорят юристы.
Приобретение действительно было. Но не за деньги, или услуги, не путём шантажа или преступления. Путём дружеского одолжения. Путём использования дружеских отношений. А тут уже другое. Тут статьи идут веером. Тут за задницу возьмут Тёму, а может даже Платонова – если придерутся к рецепту и поймут, что даже тот же самый флормидал я получил не совсем честно. Никто не пожалеет бедного ракового больного, не те нынче времена.
Хотя я всегда ратовал за то, чтобы на меня не смотрели как на бедного больного уродца, вот тут я бы не отказался от сопливых хлопот.
К чёрту этого Бурдакова с его принципами. То, что он – простая злобная скотина, не отменяет простую истину, заключающуюся в том, что когда ты играешь с огнём, будь готов к тому, что ты можешь рано или поздно спалить квартиру. Добрый и весёлый пожарный нашёлся бы в любом случае – система такая. Системе не нужны люди вроде меня: больные, антисоциальные, не пекущиеся о самих себе. Ей нужны те, кто будет работать на заводах, подметать улицы и учить детишек. Лично я, конечно, подхожу под последний пункт, но за то, чему я их учу, ещё тридцать лет назад сажали в лагеря.
Дело приобретало весьма скверный оборот.
Представьте, что вас всю жизнь учат, как необходимо вести себя в обществе: не делай того, не делай этого – и вот теперь, когда правила нарушены, даже если ты не особенно об этом жалеешь (даже если ты не особо им следуешь!), ты всё равно сталкиваешься с бессознательной волной чувства вины. К этим годам оно скорее уже напоминает эмоции едва нашкодившего ребёнка, чем настоящий мощный аффект – такой, из-за которого можно зарыдать или нечаянно убить человека. Но оно всё же есть.
Бесполезное чувство, которое лишь отравляет душу и не даёт ей выполнять свою работу на все сто процентов. Заметьте, что все самые идиотские и самые фундаментальные социальные институты так или иначе основаны на чувстве вины: уголовное право, брак с женщиной, похоронный обряд… Сколько бы эмоций, сколько бы потрясающих открытий было сделано, если не эта пресловутая «моральная ответственность», идя наперекор которой ты рискуешь начать войну с фантомами, которых на самом деле нет – потому что «вина» это вымышленное слово. Которое, чёрт возьми, нам так глубоко вбили в подсознание, что да, оно почти стало реальностью.
Видимо, ты никогда не сможешь сорвать с себя навязанные обществом оковы – как не пытайся. Единственный способ сделать это – уйти жить в пещеру, или порезать себе вены. Но что от этого толку, если и в том и в другом случаях тебе будет недоступен алкоголь и Интернет?
Не дёргайся, Антон, стой на своём и будь спокоен. Сорванные пломбы в квартире – это, конечно, швах. Сам, виноват: не нужно было Тёму раньше времени дёргать, но кто же знал, что этот Бурдаков так упрётся?!
Между нами словно началась дуэль. Он отметил меня, как достойного соперника – значит он что-то во мне нашёл, нечто не давало ему покоя во мне. Кому, скажите мне, сдался никому не нужный наркоман-одиночка?! Да на улицах полно дилеров с мешками героина – вот на них нужно обращать внимание, а не на меня! Что ему не нравилось? То, что я жил на полную катушку? Пересади себе опухоль размером с зерно персика в башку – там-то я на тебя и посмотрю!
На жалость давить я не собирался – не в моих это правилах – но всё же этот чёртов рак был моим тузом в рукаве. Как справка об артрите бедра перед бабульками в метро, только круче. Возвращаясь к свойствам чувства вины: мало кто захочет драть шкуру с и так уже умирающего человека.
Мы ехали уже минут десять, когда я наконец не удержался и спросил у Бурдакова:
– Почему именно я?
– Что – именно ты? – не понял он.
– Вы ведь не просто так за меня ухватились. Когда люди вроде вас вот так вот за что-то берутся, то тут одно из двух: либо они что-то компенсируют, либо стараются что-то доказать…
Бурдаков усмехнулся.
– Ты у нас что, психолог, что ли?
– Да. Ну так что?
– Хе, ни разу ещё не сажал психолога, – он меня словно не слышал.
– То есть вы что, ещё мальчиком поставили себе цель: пересажать представителей всех профессий, которые только придуманы? Табличку завели, крестики в ней помечаете напротив тех, кого упекли?
– Такую сволочь, как ты…
– Ага, значит было что-то в детстве. Дайте угадаю, наверное вы обкакались на глазах у толпы – и решили всю жизнь доказывать всему миру…
– Или ты замолчишь, – прошипел Бурдаков, – или я оформлю «сопротивление при аресте!»
Прыщавый водила сдерживал тупую ухмылку, пытаясь не заржать. Бурдаков шикнул на него и тот тут же примерил на свою рожу мину типа «кирпич».
Меня же аж распирало:
– Ничего вы не оформите, на моей стороне свидетель, – я вспомнил про Тёму. – Да и вы это знаете, иначе бы давно уже записали, что я с собой ношу и автомат, и сундук с морфием. Такие, как вы, не останавливаются ни перед чем – лишь бы добиться…
– У нас не американское кино…
– Да, в американском фильме вы бы давно уже лизали мою задницу. Наша же система даёт вам право беспределить как угодно. Но вы этого всё равно почему-то не делаете, в отличие от тех ментов, которые уже давно стали ещё хуже, чем бандиты. Не думайте, что я вас сейчас хвалю. Конечно, не знай я вас, уже, если честно, подумал бы, что вы хороший человек. Но хреново, что вы не сообразили вести себя так, как все находчивые менты: купались бы уже в шоколаде, а не ездили бы по наркушкам нариков отлавливать.
– Я защищаю закон, – прошипел Бурдаков в ответ.
– Ну да, как будто в наше время это что-то значит. Я повторяю свой вопрос, – нагло «возил» я его по своей теме, – почему же я вам так не понравился?
Бурдаков оценивающе посмотрел на меня, но так и не ответил. Мы так и молчали бы всю дорогу до отделения, если бы он вдруг не заговорил – как будто с самим собой, не смотря ни на кого – тупо уставившись в ветровое стекло:
– При задержании, и просто при разговоре с ментом каждый ведёт себя по-разному. В такие минуты человек раскрывает свои тайные двери, что ли… Он сопротивляется, он сотрудничает или он просто накладывает в штаны. Если у него нет за душой ничего предосудительного, то он не проявляет никакой агрессии или бравады. Знаешь, сейчас ещё поколение такое пошло: выпендриваться перед милиционером очень круто стало, пересидеть ночку в обезьяннике – тоже, получить по роже от мента – так вообще высший шик. Я не знаю, кто их этому всему научил. Искоренять это? А зачем? Наша работа как шла, так и идёт. Мы всем довольны. А если тебя что-то бесит – то ты всегда можешь заехать по челюсти отморозку – и он угомонится, и тебе полегче станет. Да и вообще, что-то там искоренять да менять – не наше это дело… Так вот, а ты, Земский – самый яркий представитель этой тупой молодёжи. Ты с самого начала повёл себя, как мажорский ребёночек: вёл себя, как козёл – вот поэтому я и взял тебя за рога, как козла. Это вон, детишки с Рублёвки пусть себя так ведут – имеют право, потому что все их папашки и пишут законы. А ты, мелкая шантропа. Таких, как ты, надо перевоспитывать – и я с удовольствием сделаю это. Ты вроде умный парень – так почитал бы книжек лучше, чем рожей своей торговать.
Я был одновременно удивлён и оскорблён.
В отделении, к которому мы наконец приехали, воняло преступностью. Из кабинета справа – убийством, слева – воровством, из половых щелей смердели должностные проступки и полноценные грехи «при исполнении»… Отечественная милиция во всей красе: раздолбайство, хамство и беззаконие – три корня власти. Любой русской власти. И ещё тупая сила – сила, которая раскромсает любого.
Система – какою бы кривой или косой она ни была – всегда готова раздавить мелкую букашку непо-слушания. В любой момент, едва только «наверху» кто-то сделает нужный звонок. «Скинхеды», «АнтиФа», банды домушников и прочая мразь – их же прикроют в любой момент – едва только ФСБ и власти захочется: переловят всех до единого и с соплями, обосранных-обоссаных доставят хоть прямо под ноги Медведеву. Просто пока «не время».
А до чего – «время»? Время наподдавать таким, как я. Тем, кто ничего не боится. «Скины» да «Анти-Фа» – они не такие. Они идейные – а значит, есть то, чего они боятся и то, ради чего они ни за что не пойдут убивать. Страх у них остался, хотя бы потому что они – толпа, а толпе свойственно рожать периодические вспышки страха. Всё это значит, что ими можно манипулировать.
А мной – нет. Такие люди, как я опасны, потому что у них нет ни цели, ни желания стремиться за чем-то, что хоть отдалённо попахивает общественной обязанностью. Система нас не переносит, система сама боится нас до поросячьего визга. Те, кто не знает ни бога ни чёрта, не знают ничего, кроме самих себя – тем они и опасны. Они могут выкинуть какую угодно штуку – и «органы» потом могут месяцами разгребать. Эти люди приспособили своё сознание под свои нужды и убежали далеко-далеко от того, что известно, как «мораль» и «право». Они гении – но не те, кто выступает с экрана теликов и со сцен – эти если и гении, то приручённые, подкупленные, фальшивые, подставные. Истинный гений идёт против всех – и так обретает свою славу и бессмертие.
Моя слава – моя жизнь. Моё бессмертие – моя смерть. Я знаю, что едва меня не станет, как не станет и никаких воспоминаний об Антоне Земском – но меня это не волнует. Смерть – это смерть. Жизнь же даёт тебе уникальный шанс насрать на смерть и прислуживающий ей страх. Вот она, слава. И вот оно, бессмертие. Вам не понять.
Бурдаков повёл меня в комнатушку со скудным освещением, в которой кроме голых стен, да ободранного стола больше по сути ничего не было. Идеально для пыток, застолья и лишения девственности. Закричи – никто не услышит; услышат – так не обратят внимания.
– Устраивайся поудобнее, – ядовито ухмыльнулся он.
Я огляделся.
– Так это такие у вас нынче обезьянники? Я впечатлён. Девочки и сауна в комплект входят?
– Хватит паясничать, – устало отозвался следователь. – Хочу разобраться с тобой побыстрее. Значит так… – он достал из стола бумагу и ручку. – По закону я обязан предложить тебе ничего не говорить и дождаться адвоката, но, насколько я понимаю, ты ото всего этого откажешься…
– Да вы прямо медиум, – саркастически отозвался я.
– Протокол допроса! – непонятно, зачем декламировал Бурдаков. – Подозреваемый, вы обвиняетесь в нарушении закона по пункту первому статьи двести двадцать восьмой уголовного кодекса Российской Федерации. Признаёте себя виновным? – он посмотрел на меня, уже зная, что я отвечу.
– Нет.
– Итак, вечером семнадцатого февраля команда вызванных по вашему адресу спасателей обнаружила вас в состоянии наркотического опьянения…
– Предположительно наркотического, – бестактно поправил я его.
– Что вы делали днём семнадцатого февраля этого года?
– Я сидел дома, – безразлично ответил я.
– Полную картину, пожалуйста, – настаивал Бурдаков.
– Полную? Хорошо. Я проснулся, похмелился, пошёл на обследование к врачу по причине бессонницы, которая у меня в последнее время разыгралась. Потом пошёл на работу, отчитал лекцию и снова пришёл к врачу за назначенным им лекарство. Потом пришёл домой, посидел за ноутом, подрочил, поблевал и лёг спать. Вас устраивает?
– Вы признаётесь в том, что употребляли наркотики?
– Флормидал! Транквилизатор! По рецепту! Я понимаю, вы же у нас не врач, а идиотам вроде ваших ребят на глазок трудновато отличить глубокий сон от передозы.
– Кем выписан рецепт?
____

Тёма позвонил мне утром – часов за пять до «выписки», которая больше была похожа на условно-досрочное освобождение.
– У тебя минута, – пригрозила мне пальцем медсестра, подавая телефон.
– Ну здрасте, может быть, отойдёте, я тут вообще-то говорить собираюсь, – состроил я гримасу.
– Ничего, потерпишь, – медсестра-монстр была неумолима.
Она села рядом с моей кроватью в позе надзирающего цербера.
– Всё сделано, – услышал я деловитый тёмин голос из трубки, – бумажку я сделал, надо только вписать фамилию доктора. Сам понимаешь, мы оба должны её знать, вдруг…
– Запиши, – прервал я его, – «Платонов М.А.». Ещё будет неплохо, если ты позвонишь ему, догово-ришься о встрече и расскажешь обо всём. Что делать, он знает.
Тёма был в явном замешательстве.
– Я не понял, какой ещё Платонов?
– Мой родственник, – соврал я. – Он работает в онкоклинике на Каширке, запиши его телефон: 89159413807! Созвонись с ним и скажи, что мне нужно, чтобы он сделал всё так, как мы с тобой… – я искоса посмотрел на цербера, – как мы с тобой решили.
– Но…
– Всё, делай.
____

– Кем выписан рецепт? – повторил свой вопрос Бурдаков.
Не моргнув и глазом, я ответил:
– Доктор Платонов, Михаил Алексеевич. Я м-м-м лечусь у него. К нему я и ходил в тот день на осмотр. Дважды, если вы забыли.
– От чего же, интересно, лечимся?
– Не могу сказать, врачебная тайна, – развёл я руками.
Бурдаков нахмурился.
– Уж не от наркотической ли зависимости ты…
– Нет, – просто, но твёрдо ответил я. – У этого врача другой профиль.
Следователь выдержал недовольную паузу, видимо, подбирая правильные слова.
– Тебе ведь известно, что за ложные показания ты можешь получить ещё больший срок? Советую говорить правду и без своих выкрутасов!
– А ещё, насколько я знаю, я волен изменять свои показания, уточнять, вносить поправки или вообще отказываться от них. Вот! А вы ещё говорите: адвокат-адвокат…
Следователь хлопнул рукой по столу – так, что тот аж подпрыгнул.
– Заткнись!!! Ты хоть понимаешь, тупая ты голова, что ты попался?! Всё, нету никакой свободы больше для тебя – мы взяли тебя за жопу и больше ты никуда не денешься! Своими словами ты только себе вредишь – и больше никому! У нас не спектакль – перед кем ты выступаешь?!
– Беситесь... – оценивающе посмотрел я на Бурдакова. – Давайте по порядку. Вы отвели меня в комнату для допроса – что значит, что судебного решения у вас ещё нет, – начал я перечислять факты, – вы задаёте прямые вопросы, а это означает, что нет у вас и никаких зацепок, а этот маленький глупый пустой шприц, да анализ моей крови вряд ли являются хорошими доказательствами в деле, по которому мне теоретически светит до десяти лет. Единственный выход для вас – надавить на меня. Так, чтобы я «раскололся» и ещё желательно признался ещё в парочке ваших «висяков». Это было бы вообще идеально для вас, да?
Бурдаков вскочил и навис надо мной подобно коршуну.
– Да ты сиди-сиди, успокаивай сам себя!
– Могу поспорить с вами на сто рублей, что до конца сегодняшнего дня меня выпустят отсюда, – дерзко ответил я.
Ноздри Бурдакова увеличивались в размерах, словно он был озлобленный бык, а я – ловкий торреодор, то и дело ускользающий от его острых рогов. Успокоившись, он сел и начал что-то молча писать в листке, наполовину испещрённом комментариями к моим словам. Я сидел спокойно, не шевелясь. Вселенная была спокойна, всё вокруг было тихо.
Со стороны может, могло показаться, что я начал разумно разыгрывать какую-то заранее подготовленную партию, но это было не так.
Люди вроде меня никогда не обдумывают свои слова – они выскакивают у них сами по себе, словно их уже кто-то обдумал за нас и преподнёс их нам на чистом блюдечке. Юнг называл таких людей интровертами. Я вам скажу, что я никак не могу объяснить ту лёгкость, с которой я постоянно уворачивался от проблем и аргументов противной стороны.
Всё шло изнутри, спонтанно и качественно, как будто кто-то внутри меня – немой и невесомый - на-шёптывал мне на ухо то, что нужно было говорить. И так было не только сейчас – так было всегда.
Что касается этого кого-то, то, кажется я знал ту помощницу, которая писала за меня мои речи…
«А ведь и вправду», – сидел и думал я, – «у него на меня ничегошеньки нет! И я понял это бессозна-тельно!» Интуиция, принадлежащая моей теневой стороне дошла до безусловно решающей мысли – и всё теперь казалось спокойнее и проще. Приключение теперь стало контролируемым, и я словно бы мог оборвать его в любой момент.
Нажать «Esc» и выйти из игры.
– Телефон врача и специализация? – властно спросил у меня Бурдаков, продолжая что-то записывать.
Я отчего-то не торопился с ответом и всё продолжал думать о своём.
– Эй! – посмотрел он на меня, – Я знаю, что тебя это невероятно напрягает, но если ты будешь помогать, то это очень сильно скажется на сроке твоего пребывания в каталажке!
Я кисло улыбнулся и продиктовал ему номер Платонова и его специализацию.
– Онкология? – поднял вверх брови Бурдаков. – То есть, зачем тебе ходить на осмотр к онкологу?
– Герыч, блин, клянчить! – недовольно гаркнул я.
Вот так просто мы и раскрываем свои главные козыри. Вот так вот, теперь игра идёт в открытую и либо у него проснётся жалость ко мне – от чего меня наверняка стошнит – либо он подумает, что я вру, позвонит врачу, а потом, когда убедится в достоверности, будет проявлять ещё больше сожаления. Думаю, многие наркоманы в этой комнатушке использовали и не такие отмазки, как «онкология». Тут наверняка звучали сказки про злых гномиков, Люцифера и Асмодеи, изнасиловании в детстве или о том, как их привязали к батарее и насильно кололи дрянь в вены…
Бурдаков сидел с видом человека, который что-то недопонимает. Затем он встал, походил туда-сюда, и вышел, бросив в мою сторону:
– Сиди здесь, – и ушёл, не забыв прихватить свою бумажку.
Я остался один.
В этой комнате не было ни окон, ни других источников света. Только лампа на столе, которой наверное, прямо как в самых типичных фильмах про ментов, светили в морды подозреваемым и ещё орали на них «а ну колись, падла!»
Давным-давно уже были изобретены и сыворотки правды и технологии, позволяющие выуживать паттерны воспоминаний прямо из мозга, но эта лампа, дубинка и «ОМОНовская пытка» с противогазом – навсегда останутся самым ярким способом добычи достоверной информации в борьбе с преступностью. С быдлом, которого на улицах – девяносто восемь процентов – бороться надо быдловскими средствами, а не дорогостоящей аппаратурой.
Вообще я уверен, что мы обречены быть зверьми даже с компьютерами и суперлекарствами под рукой. Животные знают два инстинкта: выживать и порождать себе подобных. К нам это относится в той же мере, что и к ним. Надавить на них, надавить на человека – и он перед тобой гол, как сокол, раскалывай его и делай с ним всё, что хочешь. Цивилизация подарила нам подозрительность и волшебное чувство любви – то, из-за чего нам присуще раскрывать проступки и обличать грехи. Убили любимого – «нужно мстить»; кто-то обогатился – «с какого хрена?!»
Но все эмоции и инстинкты непостоянные, они всегда проходят. Как и эффект бупранала, как и трип LSD. Всё преходяще.
И товарищ Бурдаков тоже.
Пока я размышлял о сущем, прошло некоторое время. Следователь вернулся в комнату спустя некоторое время. Злости на его лице уже не было, было лишь глубокое раздумье и сомнение.
– Ну и? – поинтересовался я.
Тот ответил не сразу. Золотое солнце счастья уже приветливо светило мне из-за горизонта – я чувствовал это и нагло улыбался ему в ответ.
– Звонил я твоему доктору. Проверял в базе. Да, есть такой… Платонов…
– С чего это мне вам врать? – оскалился я. – Так вы ему звонили. И о чём говорили?
Бурдаков уселся напротив меня, снял фуражку и отстранённым голосом заговорил:
– Значит, больной ты у нас…
– Увы, – даже и не подумал я стряпать страдальческое выражение лица.
В глазах следователя – вот оно! – мелькнуло сострадание.
– Скажи тогда… я не думаю тебе мораль читать, мне просто интересно… значит это всё – вся твоя жизнь – это следствие рака? Это всё потому, что ты знаешь, что тебе осталось совсем чуть-чуть?
Из «я-козёл-следователя» он превратился в «я-всё-понимаю-следователя». Приятная перемена. Но золотую рыбку я ему поймать не дам.
– А знаете, это отличный вопрос. Думаю я в последнее время только и делаю, что пытаюсь ответить на него… – серьёзно ответил я.
Потому что серьёзно: это отличный вопрос. Настолько, что я даже не знаю, что и сказать.
– Сложно наверно знать, что болеешь… неизлечимой болезнью, – Бурдаков начал аккуратно подбирать слова, словно боялся обидеть меня.
Господи, меня уже тошнит.
– Да, это прямо как в фильме «Достучаться до небес». Смотрели? – улыбнулся я.
– Ты ведь у нас психолог и значит должен вроде как разбираться в таких вопросах. Ты же должен знать, что всё это – не решение проблемы, что ты, конечно, получишь свой кайф, но не оставишь ничего после себя. Неужели твою самовлюблённую задницу это не беспокоит?
– Что такое «самолюбие»? – задал я в воздух риторический вопрос. – У вас ведь есть дети? И жена? – кивнул я на обручальное кольцо Бурдакова. – Вам на моём месте, конечно, приятнее было бы думать, что после смерти от вас останется материальное подтверждение вашего существования – жена, которая будет вас помнить, и дети, которые «плоть и кровь ваша». Меня это не устраивает. И не только потому, что жениться мне рано, да и детей иметь бессмысленно, но и потому, что свой след для истории я уже оставил – в виде книги. Вы её вряд ли читали, но поверьте: она есть. Дальше уже можно не напрягаться. Да и жена, знаете ли, не упустит случая вспомнить в каком-нибудь разговоре о том, как ты пару раз приходил домой пьяный или заявит тебе перед смертью, что всю жизнь симулировала оргазм; а дети могут вырасти в подонков, курящих траву и занимающихся неубедительным подростковым сексом в возрасте четырнадцати лет. Природа основана на смерти – природе присуще мстить. Поэтому стараться ради неё я не буду.
Немного помолчали.
– Ну и что дальше? – спросил я. – Посадите меня в тюрьму?
Бурдаков оценивающе смотрел на меня. Было видно, что то, на что он пытается молча уговорить себя, ему совсем не по душе, но… другого выхода для него не оставалось.
Он кинул мне под нос какую-то бумажку и откинулся на стуле, нацепив на лицо отстранённую мину:
– Надеюсь, людей ты убивать не будешь…
Я осторожно посмотрел на него, потом на бумажку. Подняв её, я прочитал вслух:
– «Врачебно… экспертиза… анализ крови пациента… Антона Земского… Ага… Заключение: уровень тетрагидра бла-бла… повышен… что нехарактерно для традиционных опиоидов. Источник… определённо опиумные стимуляторы, возможно… ля-ля.. лекарственные анальгетики… Также… ага… обнаружены продукты бла-бла… указывающие на приём транквилизаторов. Предположительно – барбитураты», – я посмотрел в глаза Бурдакову. – И это всё? Всё, что у вас было?
Бурдаков пожал плечами.
– Да вы меня не из сострадания или просветления выпускаете, – презрительно кинул я бумажку на пол, – я же говорил: нету у вас ничего на меня!
– Шприцы, вскрытая подельником квартира, отказ от содействия органам, – принялся наглядно перечислять Бурдаков. – Если бы я захотел – уж ты поверь, ты бы сел на всю десятку. Подбросить пакетик – тут особого ума не надо.
Я скрестил руки на груди.
– Да-да, «четная милиция»… всё расскажу Нургалиеву!
– Ты нормальный парень, Земский. С твоей наглостью – тебе бы в органах работать, честно скажу. И знаешь… ты, конечно психолог и всё такое, но я тебе дам чисто человеческий совет: цени своих друзей! Ты – говно, но друзья у тебя – что надо.
– Друг, – поправил я его.
– Что?
– Друг. Нет у меня друзей. Только один друг, – это звучало, словно я набивал себе баллы.
– Ладно, понял. Не знаю, почему он помогает тебе, не знаю, почему он терпит тебя. Я знаю лишь одно: рано или поздно, но всё заканчивается – и терпение тоже. Рано или поздно, но ты останешься совсем один. И когда ты опять вернёшься к своим «транквилизаторам» и шприцам – ты помяни твоё слово. Даже короткая жизнь не стоит того.
Моё лицо исказила ироничная ухмылка.
– Знаете, лучше я пообещаю вам не убивать людей. Я свободен?
Бурдаков задумчиво кивнул.
Вот и всё, спектакль закончен, все свободны. Зрители могут расходиться по своим домам, где из ждут еда и любимые. Меня ждёт разгромленная обыском квартира и, надеюсь, ненайденные и неизъятые запасы «Дэниелса». После отменного приключения так хорошо вернуться в свои родные пенаты и забыться в алкогольной коме! К чертям барбитураты! Быть спящей красавицей – совсем не круто: просыпаешься, и понимаешь, что за то время, пока ты спал, «благородные рыцари» уже накатали на тебя дело, связали и отвезли в наркушку… Что-то не то с благородством в нашем мире!
Но что бы не случилось, никогда нельзя терять чувства юмора.
– Эй, товарищ следователь! – обернулся я у двери. – Вы мне сто рублей должны.
– Пошёл уже отсюда, – отмахнулся Бурдаков.
____

Жизнь всегда продолжается. Она заканчивается не только тогда, когда ты уже готовишься издать по-следний вздох, но и когда ты решаешься просто остановиться. Встать на том месте, где ты есть сейчас. Дело не в пресловутом прогрессе или эволюции. Дело в душе, и потребностях, которые не должны истощаться. Если они исчезнут или на миг потеряют свою интенсивность – всё, ты покойник. Ты потерял себя, ты уже не ты.
Я шёл пешком по дневной Москве. Пасмурно, сыро, всё тает… Завтра вернутся холода. Завтра мороз скуёт воду и обратит её в ненавистный автолюбителями и торопящимися гражданами лёд.
Я смотрю по сторонам. Советско-российские машины мешаются с иномарками – все грязные от оттаивающего снега; люди серые, как бумага, небо бледное, как потёкшее сливочное мороженое. Всё ужасно, нет ничего прекрасного.
У меня нет ни проездного, ни денег – всё у Тёмы, всё в квартире – если её ещё не растащили по частям – чему я, конечно, совсем не удивлюсь.
Мимо меня проносились железные и асфальтовые частички мира и жизни. Я не был им чужим, но всё же я оставался вне их. Я был сторонним наблюдателем – мне всегда это нравилось. Смотреть, делать выводы – и вмешиваться только для того, чтобы излить своё говно, накопившееся от того, что всё вокруг не так. Не так, как надо.
Но правильно ли это? Устраивает ли это меня теперь? Последние дни были необычными, незабываемыми – но неужели плата за это – вот эти вот размышления, от которых меня всегда тошнило?! Неужели эти чёртовы размышления рождены всего лишь одним вопросом: «ты такой из-за рака?»
Всё переплелось и запуталось в моей голове.
– Вот видишь, ты всё же думаешь об этом, – моя несуществующая собеседница явилась мне посреди тротуара.
Я ошалело огляделся по сторонам.
– Я же не под кайфом, что ты здесь делаешь? – удивился я.
– Нет-нет, это называется «возвращающийся опыт». «Flashback» по-английски.
Мне было плевать на то, что проходившие мимо люди видели, как я разговариваю сам с собой.
– Это что, опять твоя интуиция?
– Нет, ты же сам читал об этом. Ну, вспоминай! «Употребление LSD… ведёт! у двадцати процентов принимавших! В будущем!» Ну? «Возвращение ощущений…»
Я почесал затылок.
– Да, вспомнил. Что-то вроде deja vu. Я сейчас хотя бы точно на улице? Не в ментовке кайфую?
– А зачем ты меня спрашиваешь, я вряд ли могу дать тебе точный ответ. Или могу обмануть… Мало ли, что мне взбредёт в голову.
– Ты опасна, – выдохнул я и пошёл дальше.
– Так прикольно наблюдать за тем, как у тебя развивается паранойя! Серьёзно, словно смотреть за собакой, гоняющейся за собственным хвостом! Интересно, а зачем они это делают? И как далеко ты готов пойти ради того, чтобы доказать себе, что всё вокруг – реально? Может, бросишься под машину?
– Притормози, – буркнул я, – я уже не думаю над этим. Главное сесть в метро и доехать до дома.
– У тебя же проездного нет.
– Ах ты чёрт, забыл.
– Позвони Артёму, он тебе поможет. Ты знаешь, что у него попросить.
Я посмотрел на неё.
– В смысле?
Она встала в растерянности.
– Что – «в смысле»? Позвони ему. Пусть он тебя встретит. Ключи от дома даст!
Что-то было в её словах, кроме её слов. Звучит глупо, но это не передать словами. Неумолимое чувство скрытого смысла и фальши. Моя собственная галлюцинация появилась из пыли и ветра, стояла передо мной и хотела что-то сказать. Или уже всё сказала.
Вообще её появление было для меня своего рода шоком. Дело не в том, что за реакция в химическом смысле спровоцировала её разговор со мной. В химии вообще мало смысла, одни только формулы и голая констатация фактов. Ничего живого. «Flashback» случился на выходе из милиции – и слава богу: вот бы Бурдаков поразился, увидав, что я разговариваю с воздухом!
Вот главный вопрос: просто ли так она пришла ко мне? Есть ли в этом смысл? Или же тут голая химия? Пост-реакция и больше ничего? Может быть, я слишком цепляюсь за свой внутренний мир, но я был абсолютно уверен, что моя невидимая никому спутница была послана сюда не просто так.
Машинально достав трубку, я набрал Тёму – и всё ещё продолжал смотреть на неё. А она улыбалась и смотрела на меня так, словно ждала, чтобы я к ней подкатил, пофлиртовал с ней…
– Сейчас подъеду, – откликнулся Тёма. – Ты где?
Я назвал ему адрес, красовавшийся на синей табличке дома напротив. Собеседница стояла рядом со мной и молчала. Мне не хотелось с ней говорить – не о чем было говорить. Призраки, конечно, забавны и мистичны, но за этой забавностью и мистикой не кроется ничего кроме твоего личного подспудного интереса, который на деле легко удовлетворить с помощью секса или убойной дозы бухла. Призраки – никогда не самоцель. Они лишь воздушные попутчики, про которых не стоит забывать, что они нереальны. Иначе сойдёшь за психа.
И тут я вновь вспомнил про вопрос Бурдакова – с которого и начались мои «загоны».
– Слушай, – вдруг произнёс я, – а что ты думаешь о смерти?
– Ты имеешь ввиду свою смерть? – от её игривости не осталось и следа.
Я кивнул.
– Ничего, – практически безразлично ответила она. – Всё нормально.
– Ты так спокойна, – почесал я затылок. – Почему? Ведь конец моего существования значит конец и твоего бытия.
– Конец моего бытия много дальше, чем ты думаешь, – хитро подмигнула мне она.
И вместе со всей своей метафизической хернёй она исчезла. Больше никаких мудрых намёков и фраз.
Тёма подъехал на своём сером «Форде» – подарок отца-дипломата – и молча отвёз меня до дома – благо ехать было недалеко: чуть-чуть по МКАДу, потом на Ленинградку – и… По пути я рассказал ему обо всём, что произошло. Кроме «Flashback`а», конечно. Он молча и внимательно слушал. Забавное ощущение: чем дольше я говорил, тем более тошно мне становилось.
Приехав, наконец, мы оба вылезли из машины. Тёма кинул мне через её крышу ключи от квартиры.
– Тём, мне нужно, чтобы ты достал мне «кислоты», – неожиданно произнёс я.
Неожиданно и для самого себя.
Тёма посмотрел на меня саркастическим взглядом:
– Ты серьёзно?
– Да, – невинно отозвался я, пытаясь разобраться, почему я всё-таки попросил об этом и почему ничто во мне не протестует против этой просьбы.
– Нет. Ты что, совсем что ли…
– Одна марка, – настаивал я, – раз в неделю.
В глазах Тёмы блеснул гнев.
– Регулярное употребление…
– Раз! В! Неделю! – отрывисто ответил я. – Это не регулярное употребление. И если ты не заметил, это намного реже, чем…
– Ты совсем сдурел?! Тебе что, не хватает бухла что ли?
– Хватает, но после виски – сколько не выпью – не могу заставить себя поверить в то, что вот эта по-душка на моей кровати – на самом деле голая Жанна Фриске.
– Закажи проститутку! Найди себе девушку!
– Не так весело, – посмотрел я в потолок.
– Весело, просто им нужно открыться, а ты не хочешь…
– Да, конечно: шлюхи с Ленинградки прямо так и горят желанием побеседовать об Эдиповом комплексе и о том, как я мастурбировал на мою маму! Ах да, ещё они обожают говорить о том, как они получили свои дипломы по психологии и что их работа – это просто прикрытие большущей социальной операции: «спасём свободные письки от их свободы!»
Тёма нервно хохотнул.
– Я понял, ты просто хочешь одиночества – хорошо, я другого не ожидал! Но неужели для этого нужна наркота? Ладно, ты не хочешь общаться со мной…
– Слава богу, не придётся тебе это объяснять, – съязвил я.
– Серьёзно! – взвизгнул Тёма. – Ведь всё дело именно в этом! Вся эта история, все эти ломки – ничему тебя не научили! Ты нырнул в яму полную дерьма от одиночества. Сидел дома на жопе ровно и ничего не делал – отсюда и задумался «хм, а почему бы мне не поторчать?» Сейчас ты придёшь домой и всё повторится с точностью до последней буквы!
– Тебе что, жалко меня? – гадливо улыбнулся я.
Тёма отрывисто покачал головой.
– Только недавно соскочил с «два-два-восемь» и теперь думаешь, что тебе всё можно, так что ли? Думаешь, что ты непобедим?
– Конечно, – скривил я губы, – менты, наверно понаставили в округе жучков – всё ждут, когда же я проколюсь!
– Э-эй, – свистнул Тёма, – только одному мне так кажется, или мы действительно говорим о самом сильном в мире психотропном препарате?! А то ты, кажется, спутал LSD с таблетками от кашля! С этим не шутят!
Я всегда знал, как надавить на Тёму.
– Хорошо! Тогда давай поступим так: ты мне отказываешь и идёшь на хер. Я же иду на улицу и достаю себе «кислую» самостоятельно! И при этом ты теряешь весь свой контроль, как над моей дозировкой, так и над качеством товара! И ещё: ты не сможешь вытащить меня, если меня поймают за этим занятием Бурдаков и его хлопчики. Как тебе такой расклад?
Тёма сделал вид, что был оскорблён этими словами.
– Хм, смахивает скорее на ценный аргумент для тебя самого, чем для меня. Ведь в сущности, какое мне дело, посадят тебя или…
– А я разве не упоминал, что если меня поймают, то я со своей стороны с удовольствием переведу все стрелки на тебя?
– Ты этого не сделаешь, – уверенно бросил Волков.
– Отлично, – быстро ответил я и метнулся к двери подъезда, не говоря больше ни слова.
Это должно сработать через три… две… одну…
– Да погоди ты!
Я резко развернулся на каблуках и, широко заулыбавшись, посмотрел в лицо Тёме. Он выглядел сломленным.
– Отлично. Принесёшь завтра, – подмигнул я на прощание и пошёл от него прочь.
Тёма растерялся и только бросил мне в спину:
– А… но… я же не соглашался! И не соглашусь!
Я вновь повернулся.
– Слова говорят «нет», глаза говорят «да».
Как я ни старался, чего бы я ни извлёк из всей этой глупой жизни, но всё повторяется, всё возвращается на круги своя. Говорит ли это о слабости, говорит ли это о неприспосабливаемости, говорит ли это о зависимости? Это много о чём говорит. Это настоящий полигон для начинающих психоаналитиков. Кладбище комплексов, установок и вытесненных переживаний.
Люди, которым много на что насрать – на самом деле они очень много вытесняют. Можно сравнить это с бессильным скрежетом зубов при виде забивания неверной грешницы камнями. Слабы ли такие люди? О да – так же, как и все. Наши слабости всегда находятся на поверхности. И до них рано или поздно докопаются.
Рано или поздно, но…
– Земский! – выпалил Тёма и внимательно посмотрел мне в глаза. – Ведь тот доктор, Платонов – он ведь не твой родственник, не так ли?
Загадочная улыбка расплылась на моём лице.
– Нет, – просто ответил я и ушёл прочь от нудных расспросов.
И тут очередной инсайт. Уже войдя в подъезд, я всё понял…
Её слова вновь прокатились в голове: «Позвони Артёму, он тебе поможет. Ты знаешь, что у него по-просить».
Чёрт…



Читатели (1181) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы