I

С самого начала экскурсия не заладилась: автобус решил опоздать. Со стороны картина напоминала сборы в пионерский лагерь, но на самом деле туристы собирались на озеро Светлояр.
Мухина Люся, или просто Муха, сидела на своих мешках – у нее их было великое множество: мешочища, мешки, мешочки-узелочки. Рядом суетилась ее мама, заталкивая минеральную воду в один из беременных баулов.
В центре – руки в боки – стояла разъяренная Таня.
– Кто-то же за это должен отвечать?! – Таня сначала громко обратилась к Мухиной, с которой работала, потом к своей подруге Вале. И с удовольствием отметила, что толпа насупилась, забродила, и в ней появился достаточный градус, чтобы найти виноватого и сжечь его на костре.
Автобус приехал, наконец, розоватый и грязный по пояс. Лицо водителя было непроницаемым. Автобус хрюкнул и всосал в себя всех. Началась борьба за места. Таня беззастенчиво влезла первая, за ней – Муха, отпихнув мать, устроившую суету с баулами. Валя без особых эмоций запрыгнула последней. Рюкзак взлетел в ее руке и занял место наверху – ни одного лишнего движения.
Ульяна, девушка на излете, вдохновившая всех на поездку, одетая в сарафан, как певица из народного хора, положила русую косу на грудь и начала перекличку.
Люда Ерофеева с подругой Галей. Фамилию не знаю. Здесь?
Здесь!
Две Ирины Васильевых. Одну вижу, где вторая? – она приподнялась на сиденье. Все начали оглядываться в поисках клона, пока вторая Ирина Васильева откуда-то не пискнула.
«Гали, Вали, Ирины. И две штуки баб одинаковых. Одни женщины, как и везде, – разочарованно заключила Таня. – У мужиков и святого ничего не осталось. Зачем им экскурсии какие-то? – Танины мысли переключились на соседок. – Муха, как всегда, – сплошная суета. А Валька спокойная, как танк. Сто лет проживет».
…Рванувший с места автобус вскоре притормозил, и в проходе появились молодые люди, в клетчатых рубашках с палатками и рюкзаками.
Вон тот мальчик, гляди, первый сорт, – зашептала Таня, откинувшись назад, к Мухе, так, что лицо оказалось на месте затылка. Муха округлила близорукие глаза и тупо спросила:
А какой это, первый?
Это из тех, которые сами ничего, при деньгах и ботинки чистые.
У самой Тани мужчины были только первого сорта.
Муха нагнулась и принялась серьезно рассматривать обувь. На ногах у парней были кроссовки – то ли грязные, то ли чистые, непонятно.
А четвертый сорт – это мой Санечка, – облако грусти заволокло лицо Мухи.
Саня мылся, только когда сильно чесался. Был толстым и потел серьезно. Одежка, снятая с него и впитавшая часть его духа, стояла, как кора. Нет, Саня, точно – пятый. У него еще и с головой плохо, – взгляд ее, приглушенно-белесый, туманился, на мучнистом личике выступили красные пятна: она расстроилась за Санечку.
«Можно?» – рядом с Мухой сел один из «клетчатых». И она, привыкшая определять своего мужчину по запаху, потянула бледным носиком, как маленький хищник. Мужчина был чужой.
Он пах хорошим дезодорантом и пляжным безобразием. Люся Мухина вперила рентгеновский взгляд в его рубашку. Под рубашкой была серьезная начинка: ребра, мышцы и жесткая мужская душа – и ей стало здорово. Она подумала, что прижмется к нему, когда все уснут, и он не посмеет ее оттолкнуть. И пусть это будет ненадолго, но ведь и любовь, даже самая огроменная, не бывает долгой. Сорт у него был – точно! – высший, если у мужчин возможно такое. Надо у Тани уточнить.
Но рядом с Таней сидела незнакомая ей Валя. Прямая, жесткие плечи даже чуть назад и черные кудри – мотками мохера. «Красивая, как и Таня. И на Пушкина похожа, только губы тонкие, вредная, должно быть», – решила Муха.
Валя тоже исподтишка разглядывала Муху и чувствовала, что та побаивается затевать разговор. «Ну и хорошо, что никто не лезет в душу», – радовалась Валя. Чувства она сознательно экономила – берегла для лучшей жизни, в которой будет тратить себя на полную катушку. Любить, страдать.
Ненавидела уезжать, потому что часто это делала: уезжала на спортивные сборы, и провожала ее молчаливая мама, та тоже берегла эмоции до лучшей жизни. Сегодня Вале все же пришлось немного помучиться: Таню провожал гражданский муж, и все видели, что у Вали нет мужа, ни гражданского, ни военного, хотя мог бы и быть. Ей казалось, что все видят, что нет. И шепчутся, шепчутся сзади.
Озеро, на которое она решила поехать с Таней, говорили, влияет на человеческую судьбу. «Если что получится, и Иринку уговорю, пусть едет…». Иринка, Валина сестра, была намного старше. И тоже не замужем.
Русокосая Ульяна взяла микрофон и начала говорить – про Батыя и гордых китежан, которые не сдались поганым татарам, про трех старцев, которые спасли город, – помогли ему уйти под воду и зажить в новых условиях. Делать этого она, к сожалению, не умела. Но все же между паузами, мычанием и шипением общие факты нарисовались.
Потом встал мужчина с интеллигентной бородкой из клетчатой партии и повел красивую и спонтанную речь. Издалека повел. Он изучал озеро Светлояр. Аномальные явления. Соединено с другими озерами под землей.
Автобус тряхнуло. Лицо водителя нагло улыбнулось в зеркало. Мужчина почему-то обиделся и отложил речь. Туристы вздохнули и зашелестели буклетами с картинками.
….А ночью будто выпали из времени. Было жарко и потно. Таня долго участвовала в борьбе за люк наверху: открыть его или закрыть. Она возглавляла партию «открыть». Ее активно поддерживала пожилая дама в вязаной кофте.
Той было плохо с сердцем, а хлипкие полуголые создания в топиках кричали: «Закрыть!». «Охота им орать? – ежилась рядом с Таней кудрявая Валя, укутываясь своей ветровкой. – Что за народ? Холодно, можно куртки надеть…».
«Сдался им люк этот, – думала Муха, растекаясь по плечу парня и смежая белесые, будто присыпанные мукой, ресницы, – хорошо-то как. Утром, конечно, все не так будет… Я – уродка, днем он разглядит все прыщи мои, но ночью все люди красивые …».
Ветер уносил вверх ее мысли, и по его порыву, страстному и сумасшедшему, она почувствовала, что в борьбе за люк победила Таня.
В квадратном люке меж тем зажглась звезда. Она колыхалась в нем, как в проруби, и никак не хотела уходить, хотя автобус проехал сотни километров.

II

Озеро как озеро… Кругленькое… Холодненькое… – Муха хихикнула и вскинула свой черный фотоаппарат. Она фотографировала все подряд – группу и отдельных людей. Таня, вялая после ночи, отмахивалась. Шум автобуса еще стоял в ушах – успели только бросить сумки на голый пол туристического домика. И – на волю.
Утро было обморочно-глубоким по своей рани. И озеро поблескивало нелюбезно, а может, это его характер? Им уже рассказали, что в озере существует оптический обман, если попробовать переплыть его, берег все дальше и дальше.
Нужно обойти озеро три раза. Ритуал такой. Раньше на коленях обползали, – предупредила Ульяна, напирая на «о», она была здесь много раз.
И новоявленные туристы перепрыгивали теперь с одного дощатого мостка на другой, шлепали сланцами по жидкой грязи, растянувшись на весь бесконечный круг. Ползти никто не решился.
Напротив, некоторые раньше сошли с дистанции, и это грозило им дальнейшими неприятностями судьбы.
Глаза наших предков смотрят на нас! – бодро крикнула, обернувшись, Ульяна. Она ловко зажгла толстую свечу, заслонив ладонью от ветра. На ногах у нее теперь были тапочки, похожие на лапти. И, правда, стало жутковато. Муха потянула за руку Таню:
Тань, а почему носки на деревьях?
Таня тоже вдруг разглядела носки на деревьях – белые и черные – по одному, как будто предки разбегались, теряя вещи. Она окликнула Валю:
Валь, видишь? И вон еще! Человеческий фактор!
А та шла, раздражаясь: даже здесь не дают покоя. Валя ненавидела вставать утром. Жиденький свет и холод. Сегодняшнее утро было таким серым, как будто наступило первое сентября и впереди – год мучений. Она работала тренером в спортивной школе. И даже если бы сегодня было положено пройти двадцать раз вокруг озера, она знала, что пройдет.
Что касается Мухи, то она сознательно потерялась еще на первом круге. Сначала долго ходила с «Зенитом» по берегу, погружая ноги в светлый песок. Фотографировала озеро и лопухи. Нашла огромный гриб и нянчила его, как ребенка, пока у него не отвалилась шляпка. Туристы видели, что это чудовищная поганка, и не хотели с ним фотографироваться. И Муха знала, но ей было все равно: поганка – тоже гриб. Люся откуда-то из баулов извлекла желтую шляпу, похожую на поганку. Надела. И была счастлива.
…Когда большая часть продрогших туристов собралась на пляже, Ульяна разрешила залезть в воду: «Скупнуться надо. И с головой обязательно».
Клетчатых мужчин уже не было. Они разбили палатку недалеко от домика.
Женщины покорным стадом пошли к воде.
Накануне Таня много нервничала и смеялась. Но на самом деле ей очень хотелось увидеть подводный город. Люди в нем, наверное, собираются на работу. Сегодня пятница, они пьют утренний чай, целуют друг друга, хлопают дверями. Может, там живет китежанка, похожая на Таню ростом, зелеными глазами, светлыми волосами и тем, что все время мучается, сомневается, в чем надо и в чем не надо.
Она хотела написать об этом. У нее было такое задание от редакции – написать, хотя поездка была личной. Таня могла и не писать.
Сейчас она много ныряла, но Китеж-град не открывался ей. Может, там была ночь, и все спали. Или она сделала что-то не так, и китежане не захотели с ней знакомиться.
Вдруг вода разомкнулась, и перед ней появился мужчина. Голова его, луковицевидная, черная, полированная водой, вытолкнулась, как поплавок. Таня спросила голову: «Вы не из Китежа, случайно?»
Нет, – мужчина покрутил удивленной луковицей. – Я тут отдыхаю. – Он поплыл легко и красиво, отфыркиваясь. Потом вынырнул с женщиной, у нее тоже голова была луковицей. Они переговаривались и косились на Таню.
Жаль, что они не оттуда, так похожи…
Валя заплыла далеко-далеко. Волосы ее, напитавшись водой, отяжелели и перестали кудрявиться. Она ныряла дольше всех, пока не начало сводить судорогой икры. Валя привыкла завоевывать счастье, как в спорте, – кровью и потом.
Выныривала и видела глинистый красноватый обрыв, деревянную церковку на горе, перед входом в которую оставила свой след Богородица.
Ничего не менялось. Счастья не было ни в воде, ни в небе. Насупленное небо, собачий холод.
Господи, я замуж хочу, – зашептала вдруг Валя черной воде то, в чем ни разу не призналась даже Тане. Пошли пузыри, ей сдавило уши. Как сквозь вату, доносились людские голоса. – Детей хочу двоих, – опять пузыри, целый столб, – и сестре моей тоже помоги. – Нет, лучше сначала ей, она старше. И характер у нее хуже.
Почему-то собственное желание показалось ей мелким, ненужным. Люди очищают душу, молятся за здоровье близких, а тут … Она засовестилась. А голоса под водой заспорили, как будто обсуждали: стоит ли ей, Вале, дать женское счастье, не слишком ли это убогое желание? И почудилось Вале, что совет китежан решил ее вопрос положительно.
Кто-то стукнул кулаком по столу. И прошелестело-просвистело по воде: «Да!»
Вынырнув, она никому ничего не сказала, чтобы не сглазить.
Волна уносила утиную стаю.
Муха появилась на пляже в смешном наряде. В синих трусах от купальника и желтом лифчике с оборками. Необычность ее вида усугубляла безупречная, не подпорченная рождением детей фигура. Совершенно белая – тесто, не обожженное огнем.
Она положила фотоаппарат и шляпу на лавку, подколола тощую серую косицу шпилькой, отчего та встала вертикально. И поплыла, высоко задрав голову – так плавают собаки.
Мухе нравилось, что озеро круглое, серое, хмурое, что она плывет в нем, и ей холодно, значит, она живая и теплая, и греет собой холодное озеро, в котором живут хорошие люди.
Над ней плыли перистые облака, с ними боролось утреннее солнце, лучи щекотали ей лицо. И вода постепенно теплела, отогревалась. Вот закачались, задрожали в ней золотые купола, площади.
Слышишь, колокол звонит? Вот большой бьет и маленькие теперь, – оживилась мелкими морщинками Ульяна, устроившаяся прямо на песке.
Слышу, – зачем-то кивнула дрожащая под полотенцем Таня, хотя ничегошеньки не слышала, только деревья шумели.
И я слышу, – тихо отозвалась сидевшая на лавке Валя. Она повторила: «Дон–дон и дин-дон-дин-дон-н-н!». Благовест – промелькнуло в памяти название колокольной музыки.
Они с Таней теперь не отрывали взгляд от озера и видели, что Муха не просто плывет, что она – часть этого озера, этих деревьев. И что если она нырнет, китежане ее примут, как родную, за довольство жизнью, над которым все посмеиваются, хотя на самом деле завидуют. Им казалось, Муха нырнет и не вынырнет. Но она не ныряла. Ей и так было хорошо.

III

Он явился им на Святом источнике по имени Кибелек. Мужичок. И не с ноготок, а рослый, жилистый, кривоногий.
Вы на меня не смотрите, – нагибался и выпрямлялся. Окатывал из ведра голых женщин. – Я людей лечу. И живу вот тут, в деревне, - показывал рукой.
Вода, густая, как подсолнечное масло, тяжело падала.
Голые женщины стояли смиренно: ведра поднимать тяжело, а тут человек старается.
Чудной какой-то, – Валя задумалась на минуту: раздеваться или нет.
Маньяк, такие лазят в женских банях, – Таня решила не совершать омовения. Она не успела оглянуться, как мужик оказался рядом.
Тебе обязательно надо водичкой святой ополоснуться. У тебя голова болит.
У мужика было доброе плоское лицо, нездешнее, желтое, как воск, с тремя морщинами на лбу. Четко обведенные ресницами глаза. Зрачки цвета йода.
«Ну, выбрал, – с досадой подумала Таня. Голова у нее, и правда, потрескивала. – Видит, какая-то я не такая, все сомнения мои. Мужчины всегда женщину лучше понимают. Даже вот такие, чудные».
Она легко разделась и пошла. Но потом, стоя на мокрых половицах перед мужиком, как-то сжалась, свернулась. Стало страшно: иногда ей снилось, что она голая ходит по улицам, закрывает грудь, и все тычут в нее пальцами.
Убери руки, – заорал мужик с желтым лицом. – Руки! – И ухнул сверху ведро воды.
А! – заорала Таня так, что Муха, натягивающая шорты на мокрое тело, пошатнулась и чуть не упала.
А! – ухнуло в лесу, прокатилось по озеру.
Женщины, наливающие ковшом воду в ведро, осуждающе оглянулись.
Естественные эмоции! – улыбнулась Таня, надевая сарафан. Она успела взять себя в руки.
Валя молча приняла последнее ведро целителя.
Вы ко мне ночевать приходите. Все три, – повелительно сказал ей на прощание чудной мужик. – Меня Николаем зовут. В деревне спросите.
В полдень побывали на могиле трех старцев. Постояли. Таня обняла желтый крест, так было положено по ритуалу, прижалась к нему щекой. Он пах солнцем и половой краской.
Когда оторвала голову, на кресте остался клок ее волос. Прилип к смоле – три старца хотели от нее чего-то. Она поняла это как знак.
И решила: не будет она писать про Светлояр, просто не способна. Почему-то захотелось плакать.
И она, никому ничего не сказав, пошла назад, на турбазу – по дощатым мосткам, мимо черных вековых сосен, мимо бурелома, огромных репейников, чудовищных лопухов.
Вот и пляж, где были утром. Поравнялась с часовенкой, перед которой на камне оставила след Богородица, – крошечную, почти грудничковую, ступню. Решила заглянуть внутрь. Оказалось – не заперто. В утробе черно, прохладно.
За упокой – к Спасителю, за здравие – к любой иконе можно. И Бог услышит Вашу молитву, – прошелестел маленький человечек в черном. Таня даже не поняла: мужчина или женщина. Купила у него свечки.
И голову, голову покройте.
Не оборачиваясь, достала из сумки полосатое полотенце. Замотала голову.
Икон было немного. Кратенькие жития висели рядом. Почитала. Выбрала Георгия Победоносца. Не по каким-то душевным качествам, просто потому, что он показался ей успешнее других. Он скакал на своем белом скакуне, у него была цель. И Святой удивленно загарцевал, увидев молодую женщину в полотенце.
Но ее серые глаза, в которых застыло сомнение, ему понравились.
…Встретились в маленьком пустом домике на турбазе. Пополдничали сыром и помидорами. В открытое окно потянулись комары. Спать на голом полу не хотелось.
Взяли куртки, пошли в деревню. Нашли старуху, которая всех пускала за сотню, и чайник горячий, и белье чистое. Таня все-таки успела расспросить бабулю: та китежан отродясь не видела, да и не слышала про них, пока песок чистый привозить не стали.
Таблички повесили: «Заповедная зона». Построили церковь. Освятили. Туристы сразу повалили, и у бабушки свой бизнес образовался, гостиничный. Про деревенского лекаря она ничего не знала.
Зашли в магазин. Взяли по мороженому, развернули. Оно было волнисто-белым, как облако над головами, и оттого казалось особенно вкусным.
Николай появился из-за угла магазина, как будто искал их.
Пойдемте кто-нибудь одна. Покажу, где живу. Ночевать попозже придете.
Они переглянулись.
Я иду? – догадливо спросила Муха.
Ты, – Таня толкнула Муху, и та легко поменяла маршрут: то шла в деревню за фотопленкой, а теперь – к Николаю: смотреть, хватит ли всем места.
…Они с Валей долго ждали на крыльце магазина. Все было съедено. Куплено еще. И опять съедено. Закрылся отдел, где продавали фотопленку.
Муха не появилась ни через час, ни через полтора.
Валя предложила позвонить в милицию. Но что они помнили? Желтое лицо, коричневые сандалии, зачесанные назад волосы. Лет за пятьдесят. И не похож на деревенского, нет. Тоже, скажут там, портрет преступника.
Если бы Таня не работала с Мухой в редакции три года, она бы так и сделала: позвонила куда надо. Но поиски Люси Мухиной, легко поворачивающей туда, куда дует ветер, были в редакции известным делом. «Где наша Людмила?!» – редактор барабанил кулаком в дверь фотолаборатории. Потом орал в коридор так, что хлопала дверь в женском туалете.
Иду! – недовольно отзывалась Муха, и как будто что-то падало. Потом она появлялась в рваных клетчатых шлепанцах. Шлеп-шлеп с покорной головой.
Ты где была?!
Замечталась! – грубо отвечала Муха в бородатое лицо редактора. И он замолкал.
А сейчас Таню просто распирало позвонить матери Люси, рассказать про бессовестную нахалку, которая всем треплет нервы. Чтобы та прилетела, хоть на вертолете, и разодрала дочь в клочья за плохое поведение.
Дошли до озера, искупались. Стояло теплое спокойствие. Но Таня не искала китежан. Она смотрела на берег, где должна появиться черная майка, белесая косичка.
Над берегом плыло перистое облако. Оно было похоже на человеческую ладонь, на которой лежит яблоко. «Да не оскудеет рука дающего…», – вспомнилось почему-то.
Тонко зазвенел комар, крупный, красивый, он сел на Танино смуглое плечо, и она долго пыталась разглядеть его глаза, прежде чем убить.
Сумерки принесли новых комаров и новые сомнения. Таня и Валя взяли куртки и опять пошли в сторону деревни.
Мимо синего поля с васильками, которые в учебниках называют «сорняк».
Мимо золотистых шаров, из которых делают сухие букеты.
Мимо батыевой тропы, на которую лучше не наступать.
Шли босиком, не боясь пораниться стекляшками.
«Зачем придумывать НЛО, светящиеся пятна на фотопленке? – невольно взгляд Тани уносился далеко-далеко. – И так всего хватает. Облака. Белый песок. И тополя тоже белые, как песок. Ничего больше не надо. Жить бы да жить. А остальное – вера там, убеждения – как приправа для жизни, перец, сахар, соль. Можно и без них. Счастье – вот так босиком идти да идти, куда глаза глядят».
Они разглядели встречное движение в сумерках.
Навстречу по мостику двигались двое, облитые лунным светом. Шли, держась за руки, и Валя с Таней невольно залюбовались идущими. Но вот знакомая косичка, фотоаппарат через плечо.
Мы купаться, – стыдливо хихикнула Муха, надеясь проскочить мимо Тани.
Я тебе сейчас искупаюсь! Так искупаюсь! – Таня накинулась на нее почти с кулаками: один из тихих вечеров был для нее безнадежно испорчен.
Муха в темноте улыбалась и не отпускала руку Николая. Ей хотелось в воду.
Там в сарае можно лечь и в избе кровати есть, – горячо зашептала она Тане на ухо.
Я ей курятник еще показывал, – вслух добавил Николай.
Курятник – это очень интересно, – улыбнулась молчавшая Валя. – Я тоже хочу посмотреть курятник. Да хватит вам ругаться, – все ж хорошо закончилось, – она взяла Таню под руку. – Они придут, не переживай.

IY

…Тане он постелил на раскладном диване. Вместо простыни – спальный мешок. Мешок был военный, зелено-коричневый, скользкий на ощупь. Может, с ним ходили в военные походы? Было все равно – очень хотелось спать.
В бревенчатой избе стоял запах травы. Чабрец. Тысячелистник. Мята. Мелисса. Пижма… Название самой душистой травы из детства никак не вспоминалось. Но было хорошо от одной мысли, что она существует. Всевозможные цветы крупными букетами – цветочные головки вниз – свисали по углам.
Повсюду коричневая вода в бутылках из-под кока-колы, в ней плавали замурованные растения с грустными белыми головками. На столе – две чайные чашки, побольше и поменьше.
С Мухой пили, – догадалась Таня. – Эта никогда сразу не помоет за собой посуду. – Надо утром убрать все по-человечески.
Валя аккуратно раскладывала свое постельное белье. Когда она успела его прихватить, непонятно.
Прямо в центре из потолка выходило отверстие на чердак. Сквозная дыра и все. Николай, тихий, как дух, сквозил, хлопотал, устраивал ночлег. Похоже, ему нравились и гостьи, и забота о них.
Мухе было постелено наверху. Дом оказался с мансардой и высоченной лестницей, ведущей наверх. И Муха с немыслимо лохматыми волосами – она расплела косу – восседала в мансарде, посматривая вниз, как царица.
Николай, – спросила, старательно расчесывая волосы, Таня, – а почему вас в деревне не знают? Ведь старухи хуже милиционеров.
А зачем меня знать? Сейчас народу знаешь сколько набежит? А я за деньги лечить не хочу. За деньги пусть врачи таблетками вас пичкают. Я, так сказать, по зову души. Бабка у меня по этой части здорово соображала. А на зиму в Нижний Новгород уеду. Я – бортмехаником в аэропорту. На жизнь хватает. Так что… и не надо меня знать. Вот ты позвонишь, расскажешь, что болит, я тебе и по телефону скажу.
А в китежан верите?
Во что веришь, то и помогает тебе. А без веры ничего, Танюш, не бывает. Вон сюда сколько людей понаехало – и ученые, и астрологи. Школы целые открывают. Складывают, вычитают. Сидели бы да сидели на своих местах. Нет, не хватает им изюма и при сытой жизни…
Полечи меня, Коль, – сказала Таня, вытягиваясь на спальном мешке, – голова что-то…
Смертельная усталость вдруг навалилась на нее. Душным запахом травы, невыплаканного дня, душевного смятения. Он, этот посторонний человек, вдруг показался родным существом, способным позаботиться о ней.
Он подошел и погладил ее по волосам жесткими мужскими руками. По голове, по плечу, по груди, по животу, по ногам. Ей показалось, что ее тело, вспыхнув изнутри, источает тихое свечение.
«А как же Муха? – одними блестящими глазами спросила Таня. – У вас же, вроде, роман».
Но он прочитал ее мысли:
Она молоденькая, глупенькая, – прошептал, – пустышка, так, на день. А ты – навсегда. Оставайся. Я с женой плохо живу. Гуляет она смолоду.
«А ты сам-то, хорош гусь! – хотела возмутиться Таня, но вместо этого подумала:
Да кто я такая, чтобы судить кого-то? Сама-то, можно сказать, замужняя».
Ей стало тепло и обидно за Муху, за ее счастье такое однобокое. Она отстранила его руки, которые лечили и ласкали одновременно: «Уходи». Он встал, вздохнув.
Она слышала, как присел на кровать к Вале:
Мужчину тебе нужно хорошего, ты вон какая…
Да где ж его взять, хорошего-то, – невесело усмехнулась Валя.
«Да, Валентина такая: то зарплата ей мала, то внешностью не вышел, то еще что».
Сам найдется, если… – Николай стал что-то тихо и ласково говорить Вале, но Таня уже спала и не слышала, что «если»…
Забрехали собаки, и ночь упала, черная и тяжелая, как овчинный тулуп.
Тане снилось, что кто-то вылетает наружу из квадратного окна, что на потолке.
На ногах у этого существа рваные шлепанцы, на голове косичка, торчащая вверх.
И что вместо звезд на небе висят огромные поганки, и сердцевина их светится. «Какая мерзость!», – приготовилась возмутиться Таня, а вместо этого сказала:
Ничего, так тоже бывает.
…Утром Таня не нашла Муху. Облазила весь дом, поднялась по лестнице, обнаружила Люсин матрас, даже посидела на нем: «Муха!» – но никто не отзывался. Съел он ее, что ли? Хорошо, всех не сожрал, лекарь этот, или не замуровал, как цветы.
Вышла на лужайку, заросшую травой-муравой. Из будки появился черный лохматый пес и завилял хвостом, призывая пойти за собой. Таня толкнула дверь в маленький сарайчик – та беззвучно отворилась.
На топчане лежали двое – Людмила Мухина и тайный деревенский лекарь Николай. Ее голова с растрепанными волосами покоилась у него на плече, солнце заливало ее. Во сне она действительно была царицей, эта Муха, черты ее белесого личика стали правильными и почти совершенными, словно во сне у нее была другая роль, не земная, второстепенная. Только картину пиши.
Рядом с Таней на одной ноге застыла курица. Начала было раскатисто: «Ко-ко-ко!». Но Таня сказала ей: «Ш-ш-ш!». Курица вдруг послушалась и замолчала.
Двое тихо спали. Но ничего непристойного в этом зрелище не было. Вместо того чтобы подумать: «Какая мерзость!» – Таня почувствовала, что улыбается: «Лежат. Голубки. И ему нужно, оказывается, то же, что и нам – любовь, понимание. Хоть других лечить рвется». Закрыла дверь, немного посидела на лавочке, послушала тишину. Вернулась в дом.
Лично я ее не осуждаю, – Валя уже разобралась с незатейливым хозяйством. Наливала чай в две чашки по очереди. – Ну, пусть такой старый. Он, кстати, к тебе приставал вчера?
Да кто ты такая, чтобы осуждать! – Тане очень не понравился вопрос. – Вообще, какое твое дело?!
Да никакого, – миролюбиво согласилась Валя. – Дай Бог, если у них все получится.
А что должно получиться?! Главное, что это было в жизни, понимаешь?! У тебя не будет! А у нее было!
Валя пожала плечами.
Чай попили молча. Убрали кровати. Взяли дорожные сумки. Дверь избы снаружи закрыли на засов.
Мы пошл-и-и-и-и! Люся! Не дай Бог, к вечеру не вернешься! – крикнула изо всех сил Таня, когда вышли из дома. Но в сарайчике никто не отозвался.
… А вечером прощались со Светлояром.
Николай привел Муху на турбазу в страшную грозу. Посадил в автобус. Она была счастливая и сухая. Его светлая рубашка долго виднелась в темноте. И исчезла только после страшного разрыва молнии.
Y

Разместились на сиденьях. Вытащили пластиковые стаканчики.
Доставай бутылку, – приказала Таня Мухе, – которую он тебе дал там, в доме. Я видела.
Мухе бутылку отдавать не хотелось.
Да это настойка, чтобы спину растирать, он маме моей дал, – вяло возражала она, пытаясь открыть зубами крышку.
Ты бы еще Санечке попросила на спину или еще куда. Чтобы тот порезвей был, – Таня первая выпила стаканчик. Коричневая жидкость обожгла горло.
А что Санечка? – не удержалась от любопытства Валя.
Да он у Мухи на иждивении. Жирный, наглый. Тьфу! – Таня не стеснялась в выражениях.
Ну, зачем ты так? – Валя покосилась на Люсю, но Таня ее не слушала.
За тебя, Муха. За твою новую жизнь, – провозгласила она. – Цель любого путешествия – расширение сознания. Ты его расширила. В твою жизнь входит новое светлое и глубокое чувство. Мы с Валей тоже расширили сознание, и в нашу жизнь что-то входит новое!
Я на следующий год сюда приеду, – неожиданно объявила Люся, откашлявшись после горячего глотка.
Нас не забудь взять! – Таня протянула ей пакет, потому что успела зайти в магазин. На, держи! Тебе!
Это он, деревенский лекарь, еще с вечера, дал Тане денег для Мухи – на шоколад, на колбасу, лимонад. Лицо Люси запунцовело: впервые мужчина сделал ей подарок, правда, продуктовый, но подарок. Заглянула в шуршащий пакет и осторожно взяла золотистую конфетку.
Клетчатый парень с квадратной стрижкой опять сел рядом с ней, но Люся больше не положит голову ему на плечо – слишком много чести.
Меж тем, если бы Таня была повнимательней, она заметила бы, что он, клетчатый, общей тайной был связан с Валей. В кармане ее куртки лежала его – аспиранта-историка – визитка.
Александр, – протянул он ей руку вчера вечером. – Вчера Вы почти переплыли озеро. Вы спортсменка?
Валентина, – пожала она руку. – Смотрите, утки на воде!
Она, растроганная знакомством, долго потом сидела на берегу и смотрела в воду, где ложились спать китежане.
Это был один из последних летних вечеров, которые, не имея особых примет, на всю жизнь остаются в памяти.
…Ночью автобус попал в туман. Он лежал в низинах молочными округлостями, как будто по земле плыли облака. Автобус выныривал у освещенных автозаправок, царапал заборы в узких деревенских улочках, стряхивал дремоту с деревьев.
И его пассажиры видели огромную красную луну. В полночь высадились подышать.
И на остановке, совершенно безлюдной, появилась кошка. Ей дали колбасы, и она ушла.
Это знак, – сказала Ульяна. Только не добавила: хороший или плохой. Кошка превратилась в луну. Автобус кружил.
Он всю ночь искал дорогу и нашел ее, наконец. Это была дорога к дому, но иная – не та, по которой приехали.